Саквояж со светлым будущим

Он доехал до дома, влез под душ, очень горячий, такой, что едва можно было терпеть, долго тер себя мочалкой, стараясь оттереть гадость, потом вылез, не вытираясь, пошел на кухню и залпом выпил полстакана водки. Потом подумал и выпил еще полстакана.

На Люду наплевать, подумал он. Наплевать. Я-то как попался?! С чего меня-то понесло?! Нервы ни к черту стали из-за этой проклятой работы. Надо в отпуск ехать. В Турцию, покупать очередной ковер.

Вспомнив про ковер, он вспомнил и про Машу, водку спрятал и стакан ополоснул. Завтра она его увидит на столе, обо всем моментально догадается, а Родионову не хотелось, чтобы Маша знала, из-за чего он пил.

Гадость какая! Гадость и глупость.

Надо же было так вляпаться.

После водки он быстро уснул, но часов в пять проснулся и больше уже не спал, маялся, ворочался, пытался даже телевизор смотреть, но не смог и засел за компьютер. К тому времени, когда пришла Маша, он под горячую руку написал уже страниц восемь и теперь раздумывал, переписывать или и так сойдет.

Почему-то она не спешила подняться к нему, тихо возилась внизу. Он слышал, потому что дверь из его кабинета на площадку была приоткрыта. Через несколько минут оттуда, снизу, потянуло запахом кофе.

Он перечитал написанное, в одном месте поморщился, в другом засмеялся, в третьем быстро дописал и решил, что все пристойно. Можно и так оставить.

Правда, действие на этих восьми страницах решительно никак не развивалось, одни умные рассуждения, но это ничего. Ладно. Дальше пойдет веселее.

— Доброе утро, Дмитрий Андреевич.

Не поворачиваясь, он буркнул:

— Привет. Свари мне кофе.

Несколько секунд было тихо, а потом прямо перед его носом на столе возник подносик, а на нем кружка, от которой остро и сладко пахло, а рядом жесткая от крахмала салфетка, и серебряные ножик и ложка, и еще тарелочка, а на тарелочке два золотистых тоста, сыр и еще что-то вкусное, утреннее, символизирующее радость бытия.

— Спасибо.

— Дмитрий Андреевич, мне нужно с вами поговорить.

— Валяй.

Он взял тост, намазал на него паштет, откусил, засыпал крошками майку, стал стряхивать их пятерней и стряхнул — на клавиатуру.

— Маша!

Она нагнулась через его плечо и дунула на клавиши. Крошки разлетелись.

— Теперь все бумаги будут в крошках, — пробурчал Родионов недовольно, и еще откусил, и отхлебнул кофе, и в желудке стало тепло и хорошо, а на душе светло, и даже задержанная рукопись показалась неважной. Что там рукопись, когда есть бутерброд и кофе с молоком!

— Дмитрий Андреевич, мне нужно с вами поговорить.

— Ну, валяй, валяй!…

Она вышла из-за его плеча, обошла стол и села почему-то далеко, у самого окна, в неудобное кресло с высокой спинкой.

Кресло было найдено на помойке родионовским другом Григорьевым, который, будучи парижанином той самой «третьей волны» эмиграции, то есть уехавшим не слишком давно, чтобы все забыть, и не слишком недавно, чтобы не успеть соскучиться, очень любил русскую старину.

Григорьев, как все порядочные французские эмигранты, имел в дедушках русского академика, половину леса в Луцине, которая ошибочно была принята за дачный участок и выдана дедушке Академией наук именно в качестве участка. Как все французы, он очень любил Москву, разумеется! Едва только стало возможно, он открыл здесь отделение своей французской фирмы, завел приличную квартирку и приютил собаку Полкана. Полкан, будучи беспризорным, таскался по Луцину, попрошайничал, а на Новый год наедался так, что застревал в заборе, и приходилось выламывать ветхие колья штакетника, потому что Полкан не проходил. Время от времени Григорьев находил где-то то часы, то креслице николаевских времен и свозил это все на Ленинский знакомому антиквару Исааку Израилевичу. Исаак Израилевич реставрировал находку, и Григорьев получал совершенно ожившую, хотя подчас и не слишком удобную, вещицу.

Кресло, в которое зачем-то села Маша, дожидалось в кабинете у Родионова отправки в Париж, но дело застопорилось. Родионов подозревал, что друг его Григорьев пребывает в мучительных противоречиях с собой — неожиданно для себя он вдруг открыл, что в Москве… интереснее, чем в Париже.

В Москве есть нерв, напряжение жизни и, главное, есть то, чего так не хватает за любой границей. Здесь есть те, чье воображение можно поразить, а это так важно! Весник на своем особенном вороньем языке сказал бы, что это самое поражение воображения — одна из важнейших мотиваций! Здесь есть друзья, коллеги по бывшей работе, бывшие и настоящие жены, соученики, подруги, родственники, давние знакомые, недавние знакомые, знакомые родителей и родители знакомых — и всем есть до тебя дело, и всем до ужаса любопытно, кем ты стал, и страсть как хочется узнать, на что ты годен!