Саламина

- Хорошо, что вы приехали, - сказали ему жители. - В Умивике пять эскимосов и Кинте. Неисправная лодка стоит в гавани, и они никак не могут вернуться.

Домой нас доставила докторская лодка.

Ели мы продукты, щедро присланные доктором: хлеб и мясо. Пили горячий кофе. Когда наконец даже Иохан наелся и напился до отвала, я вынужден был отослать всех (сделав исключение для Иохана и Анны) в моторный отсек, на корму, где они уселись кучкой.

* * *

...Саламина была не из тех, кому какие бы то ни было объяснения кажутся удовлетворительными. Если в такой критический момент, как наше возвращение домой, она и снизошла до выслушивания моих дифирамбов моему собственному поведению, то ее скептическая улыбка при этом вызывала такое смущение, что моя вера в собственное алиби поколебалась.

- Имака, может быть, - сказала она, когда я, запинаясь, договорил до конца.

Вот и все. В тот день она встретила меня на берегу и повела домой.

- На мне кое-что есть, - сказал я. - Они кусаются.

Их не так много.

Саламина быстро расправилась с ними.

- Вот, - сказала она, кончив работу, - вот что получается, когда водишь компанию с такими людьми.

Вечером, уложив ребенка спать, подоткнув одеяло на постланной мне на полу постели, она, погасив свет, подошла ко мне и опустилась рядом со мной на колени.

- Что... - начал я.

Но Саламина прервала вопрос, закрыв мне рот холодным мокрым полотенцем. Она вытерла мне полотенцем рот, наклонилась и поцеловала меня: спокойной ночи!

X. БЕЛУХА

Сентябрь, конец сентября. Холодно. Северное небо светится под тяжелым пологом низких, черных туч. Северный ветер проникает сквозь одежду, пронизывает тело, добирается до костей.

Рядом со мной, ошеломленный моим бешеным темпом, стоит, дрожа, засунув руки в карманы, тугодум, сын Тукаджака. Ну-ка, наступи на нее, Лукас! Оторви-ка эту доску. О бесценный Тукаджак, ляпай сюда краску. Что? Холодно? Доковыляй до дому и надень варежки. Но поторапливайся, работа не ждет. Мы сегодня все кончим. Я подгоняю и навешиваю две двери в кладовой, вставляю раму в подвале, проконопачиваю щели и зашиваю окно наглухо досками. Давай сюда все портящиеся продукты. Укладывай вот это и это в солому. Так! Теперь беремся за двор. Счистить лопатой лед с досок. Уложить их в штабель, прокладывая между ними бруски. Подмести стружки. Ух, как их носит! Вихри, поднятые северным ветром. Готово! Шесть часов, тридцатое сентября. Пусть теперь приходит зима.

Многим, наблюдавшим весь день нашу работу, пришло в голову, что подготовка дома к зиме здравая мысль и что сами они как-нибудь тоже этим займутся. Как-нибудь? Вечно будет лежать цветущий дерн на лугах, не нарезанный на зиму, а стены домов будут разваливаться. Наконец пришпоренные необходимостью, каждый год слишком поздно, полузамерзшие жители поселка отдирают от мерзлой земли несколько комьев, чтобы заткнуть ими дыры под застрехой, через которые свищет ветер, и на этот год тем ограничиться.

И все же в поселке достаточно беспорядочной возни, чтобы дополнить визгом пил, стуком молотков и видимостью работы осеннее зрелище надвигающейся перемены. Люди действительно работают. Некоторые из них восполняют недостаток заботы о своих домах проверкой и починкой снастей, которые потребуются в ближайшее время. Внизу на ровной прибрежной полоске расстилают и чинят сети, большие сети из бечевки с восьмидюймовыми ячеями. Видимо, октябрь обещает какой-то невероятный улов.

Странно, как мало наше воображение бывает занято миром под поверхностью моря; странно, что воображение парит и никогда не плавает. Мысленно мы охотно погружаемся в стихию, в нижних слоях которой не живут млекопитающие, а в верхних вообще невозможна никакая жизнь, но редко даже в мечтах представляем себе, что находимся в подводном мире, где обитают наши родичи. И в то время как поэты восторженно воспевают пернатых низших позвоночных и украшают ангелов крыльями, близкие наши родственники по плоти и крови, как, например, Delphinapterus leucas, такой милый, гладкий и приятный (если судить по его глупой морде) огромный родственник, какого только можно иметь, рождается, к чему-то стремится и, проплавав всю жизнь, умирает. И никому до него нет дела.

Но если б мы мысленно последовали за ним в водную стихию, составляющую его мир; мысленно посмотрели бы из глубины вверх и увидели бы сквозь меняющуюся прозрачную толщу синее небо, солнце, луну, северное сияние, день и ночь, звезды; если б вознеслись мысленно на поверхность сквозь перевернутую пустыню льдов - опрокинутых айсбергов, этих сталактитами свисающих с неба гор, вышиной в восемь раз больше наших; если б прорвались, вспенивая воду, на ослепительный дневной свет и на мгновение почувствовали бы горячие лучи солнца, вдохнули бы воздух; если б мы могли постигнуть всю гамму этих переживаний и в мыслях охватить один день того, что составляет жизнь неразумного кита, то эта жизнь могла бы, пожалуй, оказаться не под силу нашему разуму. Не удивительно, что у китов тупой вид.