Салка Валка

— Я ничего не ел сегодня, — сказал он. Она смотрела на него, и ей казалось невероятным, что это он приехал сюда окруженный людьми, чтобы сразиться с Богесеном и разбить его наголову.

— Почему ты не оставишь нас в покое? — спросила Салка.

Но он был слишком утомлен. Он опустился на стул и, сгорбившись и положив руки на колени, следил за голубым колечком дыма от сигареты. Потом он вздохнул.

— «Быть или не быть — вот в чем вопрос», — пробормотал он себе под нос монотонно, как пьяный. — Не знаю, читала ли ты это, — сказал он, не глядя на нее.

— Что? — спросила девушка, но он, по-видимому, не собирался объяснять ей. Девушка спросила:

— Почему же ты пришел ко мне? Почему ты не попросил поесть у кого-нибудь из своих друзей?

— Я устал, — ответил он.

— Нет ничего удивительного. Ввалиться сюда с целой оравой и безумствовать весь день напролет! Что мы тебе сделали?

— О, пожалуйста, прекрати, — взмолился он устало и угрюмо. — Капиталистическое общество с его вырождающейся неимущей толпой и разложившимся высшим классом отвратительно, и нечего тебе о нем рассуждать.

— Арнальдур, могу я задать тебе один вопрос? Скажи мне, чего ты хочешь добиться?

— Наложен запрет на всю рыбу Йохана Богесена. Он не имеет права вывозить ее, — сказал Арнальдур быстро и с вызовом посмотрел на девушку. — Осенью он не сможет вывезти ни единого плавника.

— Мне кажется, Арнальдур, ты не в своем уме.

Он ничего не ответил, а только опять попросил поесть. Так он и сидел, поникший, с опущенной головой, упершись локтями в колени и руками поддерживая запачканное, усталое лицо. Но он верил в другой мир и все время бормотал про себя какие-то иностранные стихи.

— Ты мне объясни, пожалуйста, Арнальдур. Как можем мы в нашем местечке жить при таких условиях? Уж не думаешь ли ты, что мы проживем этими бесконечными забастовками? Или, по-твоему, мы будем сыты танцами, страстными речами и песнями? Соленая рыба — вот на чем зиждется наша жизнь.

— Товарищ! — сказал он восторженно и в то же время печально. Он поднялся и хотел было подойти к ней, но снова сел на свое место. — Ты настоящий товарищ. Раньше бы тебе и в голову не пришло задать такой вопрос. Хочешь, я тебе расскажу, что такое коммунизм?

— Мне?! И ты думаешь, я стану слушать твою пустую болтовню? Нет уж, избавь, пожалуйста.

Она поставила перед ним кашу и холодную рыбу. Некоторое время он молча ел, а она смотрела на него.

— Ты хорошо представляешь себе Арнальдур, что нас ждет здесь?

— Национализация, коммунальное управление, — ответил он, не переставая жевать, не запинаясь, как по учебнику, машинально, не задумываясь над тем, что говорит.

— Неужто ты такой простачок, что веришь, будто какая-то коммуна сможет платить больше, чем Йохан Богесен?

— Что это за звуки? — спросил он.

— Это дети.

— Понятно. Значит, у тебя есть дети? Можно мне взглянуть на них?

Он поднялся, продолжая жевать, и пошел со свечкой в комнату, где спали дети. Приподнял одеяло. Дети лежали голые, по двое на каждой раскладушке: девочки — в одной, мальчики — в другой. Они крепко спали с растрепавшимися волосами и открытым ртом и были похожи на детей беженцев на какой-нибудь станции за границей, где прошла война.

— Рахит. Это от недостатка кальция.

— Они ничуть не хуже русских бездомных детей, фотографии которых я недавно видела в «Вечерней газете», — сказала Салка Валка, оскорбившись за своих приемышей.

Но Арнальдур, казалось, не был склонен вступать с ней в пререкания ни по поводу русских детей, ни по какому-либо другому поводу.

— Зачем ты взяла их? — спросил он.

— Не знаю. Я с их матерью читала одни и те же книги.

— Какие книги?

— Аугуста Бьярнасона и других, — ответила девушка. Он посмотрел па нее изумленно, не понимая хода ее мыслей, и девушка невольно добавила:

— Всегда, когда я вижу на берегу детей, мне кажется, что я вижу самое себя. Этот глупец Магнус, их отец, не хочет обращаться за помощью к приходу, пока вновь не женится. Он влюбился в одну старуху.

— Будь я на твоем месте, я бы послал их всех к дьяволу, — сказал Арнальдур, вновь устроившись на кухне, и принялся за еду. — Помогать индивиду — это чистейшая буржуазная сентиментальность и ханжество. Это значит подбавлять масла в огонь преисподней, говорит Эптон Синклер. Единственное, что имеет значение, — это общность людей, общественная идея. Ничто не может спасти людей, кроме революции, направленной против капиталистического ига.

— Как же ты рассчитываешь, что тебя, индивида, станут кормить?

— Не думай, что ты сделала мне большое одолжение. Я могу уплатить за еду.

— Наверное, деньгами, полученными из России? — спросила она, но он уже опустил руку в карман брюк и достал несколько монет. Он внимательно сосчитал их и положил на стол одну крону и восемьдесят семь эйриров.