Салон-вагон

– Прощай… вечером… – торопливо бросает Аким, идет к выходу, догоняет полковника.

Вижу, как они исчезают в дверях вокзала. Теперь и я могу выйти.

На перроне ранние солнечные пятна. Жду несколько минут и вхожу в буфет. Присаживаюсь к столику. Напротив окно, и мне видна вся площадь. Еще раз мелькнуло издали лицо Акима. Он и полковник отъехали вместе на одном извозчике. Чудесно, начало великолепное. Такое же, как сегодняшнее утро. Если бы и впредь так!

– Будет, будет! – говорю я себе, уходя с вокзала.

Прохожу мимо тюрьмы. Ищу глазами второе окно справа в третьем этаже. Окно моей одиночки. В этой одиночке была надпись на стене, кто-то оставил ее: «Привет тому, кто придет после меня». Кто теперь сидит там? Делаю над собой усилие и отхожу.

Тюрьма спряталась за поворотом. В саду пахнут клены. Сквозь забор видны на траве бисеринки росы. Небо ясное и родное, клены родные. Сеть солнечных бликов. Утро молодое, бодрящее. И я забываю о том, что до вечера я не увижу наших.

Иду по знакомым улицам. Не верится, что прошло столько лет, как будто все то, что прошло и не вернется, было вчера, а я только на одну ночь исчез куда-то и вновь вернулся. Ушел, когда зеленели и пахли клены; пришел – они снова зеленые.

На площади возле губернского дома по-старому расхаживает часовой. Прежде всего мне бросаются в глаза черные брови и нос с горбинкой. Невольно говорю себе:

– Еврей.

Перехожу на другой тротуар. Смотрю на него сбоку. Да, еврей, и ружье он держит, как все солдаты-евреи.

Опять я думаю: «И этот свой? Если надо будет, он убьет?»

Заворачиваю за угол, и мне становится досадно на самого себя. «К чему все эти мысли о евреях? Нелепо! Вот Аким увидит солдата и разве подумает о том, кто он, русский или еврей?

Громко говорю себе:

– Нелепо, нелепо! Жду вечера.

X

Наш первый вечер в России. Мы все вместе. Но почему именно сегодня мы так далеки друг от друга?

Целую Бориса, мне кажется, я его не видел много лет, но уже на втором слове обрывается разговор.

Эстер говорит:

– Здравствуй. – И молча запирает двери; продолжает плести косу, забрасывает ее на плечо. К окну прижалась.

Тихо. Хоть бы Аким вошел. Но ему некогда: распаковывает ящики и, только на миг забегая к нам, бросает торопливые слова.

Я уже три раза пробовал заговорить: могу еще раз и еще раз, и ничего не изменится: не обернется Эстер, не взглянет на меня Борис.

– Будем хоть чай пить, – говорю я.

Тоненькую, жалобную песню выводит самовар. Изредка звенит ложка о стакан. Глубже темнота, отчетливее венчики звезд и опрокинутым куполом кажется небо.

Выпав из самовара, алеют на подносе угольки. За стеной Аким застучал молотком. Согнулся Борис, белеют рукава Эстер.

– Ну, как дела?

– Приехали, – словно кому-то далекому отвечает Эстер, а молоток Акима чеканит за стеной:

– Да-да-да.

Сидим тихие, молчаливые, точно задремали. У меня такое ощущение: всех нас надо встряхнуть сильно и резко, и только тогда мы задвигаемся, будем живыми. Всех, кроме Акима. Он живет: бодрую песню выстукивает его молоток.

Тухнут угольки. Я встаю.

– До завтра, – говорю я Борису и Эстер.

В передней Эстер возится с засовом. Я помогаю ей, и наши руки сталкиваются. Беру ее руку.

– Что с вами? С тобой, с Борисом?

Он прощается. Вдруг говорит:

– Хочешь, я провожу тебя до угла?

Угол пройден.

– Я дальше пойду, до гостиницы, – говорит Эстер.

– Не надо, неудобно.

– Мне хочется.

Мы идем близко друг возле друга, точно влюбленные. Я ни о чем не спрашиваю, только у дверей говорю:

– Не надо так… как сегодня.

– А как надо?

Она пытается улыбнуться, и у фонаря я вижу, как бессильны ее губы.

Я торопливо говорю:

– Теперь я тебя провожу.

– Это… неудобно…

Мелькнуло светлое платье, скрылось.

Вхожу в свой номер. Ложусь на постель и слышу, как за стеной разговаривают. Смеется девичий голос. Смех и поцелуи. Перехожу на диван, но, как только ложусь, слышу тихое рыдание, а потом слова:

– Оля, родная, успокойся!

Голос сухой, но старается быть нежным. Не оттого ли он кажется ломким? Я боюсь пошевельнуться. Женщина рыдает. И всю ночь я слышу одно:

– Оля, родная, успокойся.

Ни одного слова больше, одна и та же фраза, повторяется сотни раз с одной и той же интонацией.

Наш первый день в России – Эстер не смогла улыбнуться, жалобно плачет чужая женщина, согнулся Борис…

…Буду ждать нового утра, засыпая, верить, что оно придет иным, и не хочу думать о том, что все – одно только ожидание. Буду гнать от себя эту мысль.

Не я, кто-то другой в этом номере, кто-то другой долго, до рассвета всматривается в темноту: я с Акимом стучу молотком.

XI

Я и Борис разбираем ящики с негативами. Аким, стоя на лесенке, развешивает занавески. Плотно прикрыты ставни. Уже давно пробило двенадцать, но мы все еще заняты: Аким хочет как можно скорее открыть фотографию и торопит нас. Эстер спит в кресле. Устала за день и заснула крепко, хотя мы расхаживаем, двигаем мебель.

Только что я спросил Бориса о вчерашнем вечере. Я не мог не спросить; он меня смутил: первый день, и уж было что-то недоговоренное. Борис отвечает мне:

– Ничего не произошло, право, ничего особенного.

Я качаю головой.

– Не веришь?

– О чем это вы? – окликает Аким.