Салтыков. Семи царей слуга

— Хуже, ваше сиятельство, мы схоронили дисциплину. А без дисциплины армия превращается в стадо. Нынче я не берусь предсказывать исход кампании.

— Что так мрачно?

— У меня идет повальное дезертирство, ваше сиятельство, особенно из финских полков. Мерзавцы убегают, унося с собой и оружие.

— Но это же так просто пресечь, генерал. Надо их ловить и вешать перед строем. Не расстреливать, а именно вешать. При повторном побеге четвертовать.

— При повторном, ваше сиятельство? — переспросил с горькой усмешкой Будденброк. — Повешенный вряд ли еще раз убежит.

— Ах да, генерал, — смутился Левенгаупт. — Извините, оговорился.

Совет главнокомандующего уже на следующий день был принят к исполнению. Трех бежавших финнов поймали в скалах, привели на площадь города, согнали туда жителей и солдат, наскоро соорудили виселицу и повесили беглецов.

— Вот как надо, генерал, — сказал поучительно Левенгаупт, начиная собираться в обратный путь в столицу.

А чтоб его этот отъезд не был воспринят как дезертирство, сказал, вздохнув:

— Прямо хоть разорвись! И сейм веди, и командуй армией.

И, уже находясь на палубе корвета, наказывал стоящему на берегу Будденброку:

— Так и держать, генерал. Строже, как можно строже с ними. К началу боев я ворочусь.

Корвет ушел на вест, унося в Стокгольм главнокомандующего, а Будденброку на следующее утро сообщил адъютант:

— Из второго полка дезертировал целый взвод.

— Финны?

— Они самые.

В апреле уже главнокомандующий Ласси отъехал из Москвы, направляясь в Выборг. Туда с зимних квартир шли русские полки, подтягивалась кавалерия и казаки под командой старшины Краснощекова.

В резиденции выборгского обер-коменданта генерал-майора Шипова состоялся военный совет, где помимо Ласси присутствовали генералы Кейт, Салтыков, Чернцов и Ливен.

— Господа, пока дипломаты ищут пути к миру, нам, военным, надлежит заниматься своим делом, то есть воевать, — сказал Ласси, открывая совет. — Вам, Петр Семенович, я придаю отряд донских казаков, используйте их для глубоких рейдов на территории противника. Желательно появление казаков за спиной у Будденброка. Это посеет панику в гарнизоне Фридрихсгама, что облегчит задачу генералу Кейту. Постарайтесь, Петр Семенович, чтоб казаки поменьше обижали финнов.

— За них трудно ручаться, Петр Петрович. Вольница. Но я постараюсь.

— Дело в том, что к финнам отправлен манифест государыни, в котором она их ласкает надеждой отделить из-под опеки Швеции. И грабежи, на которые так падки казаки, будут идти вразрез со словами манифеста.

— Надо было пригласить сюда Краснощекова. Все же какой-никакой, а он у них за атамана.

— Это мое упущение. Но я поговорю с ним после совета.

На военном совете были определены задачи командиру конной гвардии генерал-майору Ливену и командиру пехоты генерал-майору Чернцову.

Через два дня донские казаки под командой Краснощекова, которому накануне приказом главнокомандующего было присвоено звание бригадира, отправились в свободный промысел над неприятелем. Звание бригадира, считавшееся чуть ниже генеральского, но выше полковничьего, очень льстило казакам: «Наш-то Федор Иванович, гля, почти полный генерал, первый на Дону».

Опытный Ласси, точно рассчитав воздействие этого производства на донскую вольницу, так и сказал Салтыкову:

— Они его лучше слушаться будут.

И не ошибся.

А между тем шведский посланник Нольке, остановившись в Москве в доме Шетарди, пытался через него повлиять на императрицу, дабы склонить ее хоть к каким-то уступкам. Но безуспешно.

— Что она вам отвечает? — допытывался Нольке у маркиза.

— А ничего. Стоит мне заикнуться о деле, она машет рукой на меня: никаких дел, милый Шетарди, а то мы поссоримся. У меня есть правительство, пусть оно решает.

— Но ведь она врет! Одно ее слово…

— Конечно, она лукавит. Что я, не понимаю? Но не скажешь же ей об этом. Она императрица, и обвинение ее во лжи будет воспринято как оскорбление. А за это в лучшем случае вышибут из России, а то, чего доброго, и плетьми отчихвостят.

— Но у вас же экстерриториальность.

— Какая, к черту, экстерриториальность, Нольке! Вон с неделю тому с меня посреди Москвы шубу содрали. Меня дернуло за язык сказать, что я французский дипломат. «Ах, говорят, так ты еще и француз, тогда скидывай портки и сапоги». И сняли. Еще и накостыляли по шее. Вам смешно, а мне пришлось по снегу чуть не голому к дому бежать. Хорошо, было близко.

— Вы сказали государыне?

— Что вы? Боже упаси. Это же позорище, дипломат по Москве без штанов бегает. Кредит мигом испарится. Для всех посмешищем станешь. Не вздумайте вы где проговориться.

— О чем вы просите, маркиз. Разве я не понимаю?