Салтыков (Щедрин)

Однако после смерти Сергея выяснилось, что необходимый новый раздел наследства не пройдёт гладко. Причина была не только в том, что злоупотреблявший алкоголем покойный оставил долги. В раздел вдруг встроился старший брат Дмитрий Евграфович, уже пребывавший в отставке, действительный статский советник, и вовлёк в него другого брата – Илью Евграфовича. Естественно, были претензии и у вдовы Сергея Евграфовича (её интересы представляла мать). В итоге дело, которое при согласии можно было решить быстро, стало перерастать в тяжбу.

В лучшем на сегодняшний день собрании сочинений Салтыкова в двадцати томах (двадцати четырёх книгах) под редакцией Сергея Александровича Макашина, приложением к корпусу писем напечатаны основные материалы дела о «заозерском наследстве». Среди них наибольший интерес представляет записка Салтыкова присяжному поверенному Ивану Сергеевичу Сухоручкину, относящаяся к октябрю 1872 года, где подробно представлены сведения о самом наследстве, первоначально полученном братьями от матери, его состоянии ко дню смерти Сергея, претензии наследников и предлагаемый проект раздела.

Это поистине поразительное произведение в обширном салтыковском наследии. Михаилу Евграфовичу была подвластна любая форма письменной речи. Его письма (даже притом что они, к нашей печали, сохранились довольно плохо) составляют, по сути, второе собрание его сочинений, богатейший автокомментарий к собственной жизни. На сей раз спокойные внешне, несущие необходимую хозяйственную информацию строки источают отчаяние. Автор «Губернских очерков», «Смерти Пазухина», «Повести о том, как мужик двух генералов прокормил», «Истории одного города» становится субъектом судебного разбирательства.

Писатель, берясь за перо, может выступить от имени своего персонажа, придумать повествователя, спрятаться за какой-то невероятной маской, наконец, постараться выразить самого себя, свою личность. Но здесь выведенный Салтыковым «Михаил» оказывается затянутым в чудовищный смерч имущественных претензий, оттягивающий от лица воздух и лишающий возможности дышать.

«В декабре 1861 года коллежская советница Ольга Салтыкова дала взаймы Михаилу Салтыкову 23 тыс. сер. на два года; затем, когда Михаил не уплатил в срок денег, начала иск, вследствие которого на доходы с имения Михаила был наложен арест и приступлено было к описи самого имения. Но в это время Сергей, как управлявший общим имением по доверенности, действительно указал на ту часть имения Михаила, которая следовала ему в случае раздела, и собираемые с этой части доходы действительно отсылались на удовлетворение долга г-же Салтыковой, и даже продана была пустошь Филипцево…»

Пустошь Филипцево – и другие пустоши, которых немало в этом деле… От русского языка не увернёшься, он вновь и вновь будет напоминать тебе о дополнительных и об основных значениях слов.

Этот мельчайший эпизод жизни продолжал гнездиться в глубинах памяти Салтыкова, не отпускал его до тех пор, пока Филипцево, ласково названное «пустошоночка», не мелькнуло в «Пошехонской старине».

Пустоши, пустошоночки…

В октябре 1873 года, когда дело о заозерском наследстве всё ещё длилось, в «Отечественных записках» появился очередной очерк цикла «Благонамеренные речи» – «Опять в дороге».

«Как-то не верится, что я снова в тех местах, которые были свидетелями моего детства. Природа ли, люди ли здесь изменились, или я слишком долго вёл бродячую жизнь среди иных людей и иной природы, – так начинается он. – Я еду и положительно ничего не узнаю. Вот здесь, на самом этом месте, стояла сплошная стена леса; теперь по обеим сторонам дороги лежат необозримые пространства, покрытые пеньками. Помещик зря продал лес; купец зря срубил его; крестьянин зря выпустил на порубку стадо. Никому ничего не жалко; никто не заглядывает в будущее; всякий спешит сорвать всё, что в данную минуту сорвать можно. И вот, давно ли началась эта вакханалия, а окрестность уже имеет обнажённый, почти безнадёжный вид. Пеньки, пеньки и пеньки; кой-где тощий лозняк.

– Нехороши наши места стали, неприглядны, – говорит мой спутник, старинный житель этой местности, знающий её как свои пять пальцев, – покуда леса были целы – жить было можно, а теперь словно последние времена пришли. Скоро ни гриба, ни ягоды, ни птицы – ничего не будет. Пошли сиверки, холода, бездождица: земля трескается, а пару не даёт. Шутка сказать: май в половине, а из полушубков не выходим!

И точно: холодный ветер пронизывает нас насквозь, и мы пожимаемся, несмотря на то что небо безоблачно и солнце заливает блеском окрестные пеньки и побелевшую прошлогоднюю отаву, сквозь которую чуть-чуть пробиваются тощие свежие травинки. Вот вам и радошный май. Прежде в это время скотина была уж сыта в поле, леса стонали птичьим гомоном, воздух был тих, влажен и нагрет. Выйдешь, бывало, на балкон – так и обдаёт тебя душистым паром распустившейся берёзы или смолистым запахом сосны и ели…»