Салтыков (Щедрин)

«Мы с сестрой в сопровождении гувернантки-немки… <…> отправились, по обыкновению, гулять в Александровский сад, рядом с Адмиралтейством. Играли мы там с другими детьми, как вдруг где-то невдалеке раздались один за другим два-три выстрела, как бы из пушки. Мы мгновенно остановились играть и, полагая, что стреляют со стенки Петропавловской крепости, бросились к нашей гувернантке, которую мы, как все дети вообще, считали всезнающей, с вопросом, по какому такому случаю стреляют. Однако вопрос остался без ответа: всезнающая, по нашему мнению, немка никакого объяснения нам дать не могла. Разочарованные, возвратились мы к играм, но вдруг возникшее волнение около нас заставило гувернантку вывести нас из сада, усадить в карету и отвезти домой. На Невском проспекте, к нашему с сестрой вящему удивлению, было необыкновенно шумно и суетливо. Шныряли взад и вперёд жандармы, полиция растерянно бегала во все стороны, ходили патрули… Я, конечно, тогда не знал, что совершилось ужасное злодейство, а именно цареубийство! Но вот подъехали мы к дому. <…> Здесь меня встретило необыкновенное зрелище, которое никогда не изгладится из памяти: на пороге квартиры стоял мой отец, облачённый в халат, имея свой плед на плечах. Он, который вследствие болезни никогда и никуда не решался выходить из квартиры, не будучи тепло одетым, стоял на пороге и с тревогой глядел на нас:

– Убили… Убили… – спросил он трясущимся голосом.

Мы с сестрой да гувернанткой ничего не понимали и, понятно, вытаращили глаза. Тогда Михаил Евграфович махнул сердито рукой и ушёл к себе, а мы последовали за ним… <…> я был тогда совсем мал, но помню, как ужасно было горе отца…»

Отношение Салтыкова к злодейскому убийству террористами императора Александра II представляло одно из самых узких мест советского щедриноведения. Было необходимо найти хоть что-то, подтверждающее салтыковское одобрение или хотя бы сочувствие к одержимым политическим безумцам. Но не получалось. Салтыков, несмотря на свой взрывной, нередко вздорный характер, был, в сущности, нежным, сердечным человеком. Он любил собак, птиц, судя даже по сказкам, вообще хорошо чувствовал живой, природный мир. В отличие от многих русских писателей-современников, например, Аксакова или Некрасова, оставался равнодушным к охоте и даже рыбалке. Смерть любого живого существа вызывала у него тоску, самые горькие чувства.

Вновь дадим слово Константину Салтыкову, столь нелюбимому многими присяжными щедриноведами:

«К террористическим выступлениям отец вообще относился отрицательно. Относился он также отрицательно и к системам репрессий, выражавшихся в повешении людей, в заточении их в крепости, в ссылке на долгие годы в Сибирь и вообще куда бы то ни было.

Сам он был строго беспартийным человеком…»

Обратим внимание, что Константин Михайлович пишет это уже в советское время, наперекор очевидным идеологическим приоритетам красной эпохи. Особую неприязнь у него вызывают суждения Сергея Кривенко, сотрудника «Отечественных записок», вошедшего в террористическую «Народную волю» и считавшего, что Салтыков «в конце концов сделался бы социалистом».

Салтыков-сын обращает внимание на то, что его отца «в правящих кругах не считали человеком политически опасным, зная его замкнутый образ жизни и круг знакомства. У него не было вследствие этого производимо обысков. Рассказ о том, что будто бы как-то раз жандармы обыскивали его квартиру, а он, следя за их работой, якобы вполголоса пел “Боже, царя храни”, является вымыслом от начала до конца». Известно, что этот слух был распущен социал-радикалами и дошёл до европейской прессы, из-за чего Салтыков писал опровержение в газету «Daily News».

Несмотря на трения с цензурой, Салтыков с каждым годом всё увереннее выходил из сатирических бухт на простор большой литературы. Не оставлял он и надежд на дальнейшее развитие реформ. В круге его жизни было немало нетерпеливцев, одержимых пафосом всеобщего разрушения, но были и созидательные фигуры, из которых нельзя обойти вниманием крупного российского государственного деятеля, боевого генерала, героя нескольких войн, графа Михаила Тариеловича Лорис-Меликова (1825–1888).

Они были фактическими ровесниками, годы их жизни идентичны (Салтыков скончался через несколько месяцев после смерти Лорис-Меликова). Оба имели склонность к изучению языков – Лорис-Меликов вообще владел восемью, то есть был полиглотом. Он учился в известном Лазаревском институте восточных языков и мечтал, как и Салтыков, об университете. Обоим это не удалось: Лорис-Меликов вынужден был пойти по военной стезе, Салтыков окончил лицей и стал чиновником Военного министерства… Интересная подробность: у того и другого младшие дочери носили имя Елизавета – Лиза Салтыкова была на год младше.