Сальватор

Вряд ли молния способна нанести больший урон, чем эти строки, сразившие маршала де Ламот-Удана. Они оскорбили уже не любовь, не чувства мужа или отца; сейчас в нем говорили человеческое достоинство, стыд перед людьми, совесть. Ему показалось, что он перестал быть самим собой или что он сам преступник только потому, что прикоснулся к преступлению. Он забыл, что его предали как супруга, командира, друга, отца. Наконец он позабыл о своем бесчестье, своем несчастье и стал думать лишь о чудовищном, возмутительном грехе: браке любовника с дочерью своей любовницы — вызывающем, бесчестном, безнаказанном преступлении, сродни отцеубийству! Он бросил гневный взгляд в сторону кровати. Но увидел тело жены, застывшее в торжественной позе — со сложенными на груди руками и обращенным к небу лицом, — и в его глазах промелькнуло выражение глубокого страдания; он пронзительно выкрикнул:

— Что же вы наделали, несчастная женщина!

Он снова схватил письма и попытался вновь взять себя в руки, чтобы дочитать их до конца. Это было невыносимо, и он уже хотел было отказаться от этого занятия, но тут вдруг к нему подступила мысль о другом несчастье.

Мы познакомились в студии Регины с юной Пчелкой, пока Петрус писал с нее портрет, и только что еще раз встретились с ней в комнате покойной. Маршала занимало в эту минуту одно: от кого младшая дочь? Он, так сказать, дал ей жизнь; она родилась у него на глазах, выросла на его руках, он катал ее, держа за ручку, на своем огромном боевом коне, и какое это было восхитительное, наполнявшее его гордостью зрелище, когда старый маршал играл в саду Тюильри с маленькой девочкой в серсо! Старики лучше понимают детей, чем юношей или зрелых людей. А белокурые детские головки смотрятся лучше рядом с сединами стариков.

Пчелка как бы венчала собой старость маршала, она была последней песней, которую он слышал, последним ароматом, который он вдыхал. Он любил ее как завершающую улыбку своей жизни, как последний луч своего заката. «Где Пчелка? Почему нет Пчелки? Как ей позволили выйти в такую погоду? Кто посмел расспрашивать Пчелку? Отчего я сегодня ни разу не слышал, как Пчелка поет? Пчелка печальна? Может, Пчелка заболела?» С утра до вечера только и слышалось отовсюду имя Пчелки. Она была как бы живительным дыханием дома: там, где ее не было, воцарялась грусть, там, куда она входила, поселялась радость.

Вот почему маршал с невыразимым ужасом снова взялся за письма, которые и так уже совершенно опустошили его душу.

Увы! Бедному старику не на что было рассчитывать! Все его надежды, подобно разрушенным замкам, исчезали одна за другой. Оставалась одна, но и она вот-вот должна была улетучиться. О злая судьба! Он был красив, добр, отважен, благороден, горд — у него было все, что делает человека сильным и счастливым; ничто не мешало ему быть любимым, и вот в конце жизни ему суждены муки, рядом с которыми бледнеют страдания величайших злодеев.

Когда сомнений у него не осталось, когда он понял, что это его моральная смерть, то есть смерть всего, во что он верил, он закрыл лицо руками и горько разрыдался.

Слезы всегда оказывают благотворное действие. Они обращают отраву в мед и утишают душевные раны.

Выплакав свое горе, он, стоя над трупом жены, сказал:

— Я так тебя любил, Рина!.. И был достоин твоей любви. Но колесница жизни стремительно влекла меня вперед, и я, смотря только прямо перед собой, не разглядел в облаке поднятой мной пыли хрупкое растение и раздавил его. Ты звала — я не приходил к тебе на помощь, и ты оперлась на первую же протянутую тебе руку. Это моя вина, Рина, это я во всем виноват и каюсь перед твоим телом, умоляя Господа о прощении. Отсюда и пошли все несчастья… Ты заплатила жизнью за мою вину, я готов поплатиться своей жизнью за твое преступление. Господь обошелся с тобой сурово, бедняжка! Первым он должен был наказать меня. Но существует виновник всех наших несчастий, и ему-то прощения быть не может. Это вор, злодей без чести и совести, подлый предатель, столкнувший тебя с тернистого пути в бездну. Клянусь прощением, которое я молю для тебя, Рина: негодяй будет наказан как лжец и трус. И, свершив этот суд, я буду просить Бога, если гнев его еще не иссяк, чтобы он обрушил его только на мою голову… Прощай же, несчастная женщина! Или, вернее, до свидания, ибо мое тело ненадолго переживет умершую душу.

Старик подошел к шифоньеру, взял письма, сунул их в карман и направился к выходу, как вдруг заметил, что портьера приподнимается и в спальню входит человек, которого он в полумраке сразу не узнал.

Маршал шагнул ему навстречу: перед ним стоял граф Рапт.

XXII ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЗВЕЗДА ГОСПОДИНА РАПТА НАЧИНАЕТ БЛЕДНЕТЬ

— Он! — глухо пробормотал при виде графа Рапта маршал де Ламот-Удан, и его обычно доброе лицо приняло зловещее выражение. — Он!! — повторил маршал и сверкнул глазами: так, наверное, молния смотрит на поле, которое собирается испепелить.