Сама виновата

Она сразу обратила внимание на щуплого молодого человека, сверлившего ее необыкновенно страстным взглядом. Полина подумала, что это влюбленный поклонник, но оказалось совсем иначе. Всего лишь пьяный сын Натальи Моисеевны, решивший отплатить унижением за унижение.

Только она отчитала редакторшу за дело и в присутствии пяти сотрудниц, прекрасно понимающих суть конфликта, а Семен оскорбил ее при огромной аудитории и непонятно за что. Это нельзя было оставить безнаказанным, и Полина потребовала у Василия Матвеевича возмездия.

Разумеется, оперативнику она сказала, что просто поплакалась в жилетку старому товарищу отца, который рыцарски опекал их с мамой после развода, а там он уж сам решил, что наглеца надо наказать. Как именно он этого добился, ей неизвестно. Она вообще до смерти Василия Матвеевича понятия не имела, что Семена исключили из аспирантуры, или где он там учился. Зачем Пахомов так хлопотал, если она не просила? Простите, но такой стресс… Я так переживала, что просто заболела, а дядя Вася принял мои страдания близко к сердцу.

Теперь придется эту полуправду повторить на суде. Полина вздохнула. Может, не ходить? Только кто знает, чем это обернется. Скорее всего, сойдет, но вдруг попадется какой-нибудь сумасшедший судья и притащит силой? Лучше не испытывать на себе мощь правоохранительных органов, а сходить в суд и притвориться дурой.

Тяжело вздохнув, Полина налила себе вина и закурила сигарету, после «Беломора» показавшуюся слабой и тошноватой.

Работы нет, публикаций нет и не предвидится, в общем, есть отчего впасть в отчаяние и без судебных проблем. Жизнь ее по сути кончена. Того, о чем страстно мечтала, судьба чуть-чуть дала попробовать на вкус и сразу отобрала навсегда. Немножко приоткрыла дверь, показала, как оно бывает, и тут же захлопнула, прищемив ей нос.

Сбылась бы хоть любовь! Полина отсалютовала бокалом темному окну, будто Кирилл мог видеть ее с той стороны позднего вечера.

Если бы Кирилл был рядом или кто-то другой, похожий на него… Все было бы иначе, и она наконец перестала бы быть сама собой…

Но нет, она одна против целого мира, который выталкивает ее из себя, как занозу.

Она выпила, но легче не стало. Что-то царапало, теребило душу, не давая забыться в отчаянии и утонуть в жалости к себе.

Что-то неприятное, даже противное.

Полина выглянула на лестницу. Коробка все еще стояла на подоконнике.

Она замерла, так вдруг стало страшно, что она опоздала и сейчас найдет мертвое тельце. Не дыша, Полина спустилась на одну ступеньку и тут услышала слабый писк.

Быстро схватив коробку, она вернулась в дом. Достала котенка, завернула в шарф и положила на диванную подушку.

В холодильнике нашлось немного молока на дне бутылки, и оно, вот удивительно, даже не скисло.

Полина подогрела его, налила в кофейное блюдечко и принесла котенку. Тот стал лакать, бестолково качая головой.

– Маленький пушистый комочек зла, – сказала она строго, – сегодня поночуй, а завтра посмотрим.

* * *

Перед началом процесса Ирина обратилась к своим народным заседателям с речью, в которой призвала их забыть о заслугах великого режиссера и по возможности не смотреть в зал, где наверняка будут известные люди. Судят не человека, а его деяние, и, как бы мы ни любили творчество Пахомова, личность жертвы не может быть отягчающим обстоятельством.

Бимиц с Кошкиным не возражали. До начала процесса над Фельдманом они уже рассмотрели несколько дел, и Ирина была ими очень довольна. Спокойные, в меру любопытные, вежливые – редко так везет с заседателями. Если и были у них какие-то разногласия по политическим вопросам, то они выясняли их за пределами суда.

Ирина хотела подъехать к Кошкину, чтобы приходил в гражданском, а то у нее появлялось чувство, будто она командует трибуналом, а потом постеснялась. Человек заслужил, и весь состав суда выглядит солиднее на фоне его погон и орденов.

За годы судейства она выработала в себе привычку не смотреть в зал и не видеть лиц родных и близких. Существовал лишь подсудимый, которому она должна назначить максимально справедливое наказание, не поддаваясь эмоциям, поэтому, выходя в зал, Ирина мысленно выстраивала между участниками процесса и публикой полупроницаемое стекло, сквозь которое люди могли ее видеть, а она их – нет.