Самая долгая ночь

Кристиан стоял на нижней ступеньке крыльца перед домом старика. Дверь уже была снова закрыта. Рашель медленно опустилась и села на ступеньку.

— Рашель! — негромко окликнула ее Река. — Кристиан!

Он покачал головой. Рашель подняла глаза, и она увидела, что в них застыли слезы.

— Мистер Дейкстра сказал то же самое, что и Йооп, — негромко ответила Рашель. — Ее забрали в феврале, шестнадцатого числа или днем позже. Он точно не помнит, когда Вресье, ее младший брат Аутье, ее мать и отец… Им всем было предписано явиться в здание Голландского театра для депортации.

Никто не называл это место Голландским театром вот уже целый год. Теперь он назывался театром еврейским — в честь евреев, которых туда сгоняли.

— Возможно, ее еще не отправили на Восток, — попыталась приободрить их Река. Мол, ее собственные родители провели в Вестерборке долгие месяцы, прежде чем дошла их очередь. А Вресье и ее родных увезли туда всего два месяца назад. — Так что, скорее всего, она еще в лагере.

Рашель подняла на нее глаза. На какое-то мгновение их взгляды встретились, и она кивнула.

Ей хочется верить, подумала Река, и на миг пожалела о том, что подарила ей крошечную надежду. А вдруг она окажется неправа? Случалось, что людей отправляли на Восток гораздо быстрее. Рашель тем временем вытерла ладонью слезы.

— Я хочу взглянуть на это место, куда увели Вресье, — сказал Кристиан. Его голос дрожал. — На этот театр.

— Нет, — негромко возразила Рашель, вновь вытирая глаза. — Мы знаем, что ее здесь нет. Что нам это даст, если мы пойдем к театру?

— Я хочу запомнить это место.

И Река уступила. Но причиной тому не слезы Рашель, в эти дни слезами никого не удивить, просто у обоих был такой вид, будто они искренне не понимали, как такое могло произойти. Так что пусть уж лучше все увидят и все поймут.

— Это недалеко, — сказала она Кристиану, и голос ее дрогнул. — Я провожу вас.

Ей потребовалось несколько секунд на то, чтобы собраться с мужеством и заставить себя сдвинуться с места. Единственное, чего она страшилась даже больше, чем поездов, это собственных воспоминаний.

Амстердам был совсем не похож на Лондон, как Лондон не был похож на Бруклин. Здесь не было разрушений, как в лондонском Ист-Энде. Никаких руин, никаких груд обожженного кирпича. Вдоль каждой улицы протянулся канал, а через каждый канал были переброшены десятки крошечных мостов. Здесь также было чище, люди лишь казались чуть более худыми, а вот воздух — гораздо свежее. И цветы — куда ни посмотришь, цветы. Их продают с тележек, они выставлены в горшках и в ящиках на окнах. Они растут везде, где есть хотя бы клочок земли. Леонард набрал полную грудь апрельского воздуха.

Впрочем, эти радующие глаз картины были бессильны изменить случившееся. Жены Схаапа, золовки Рашель, в городе уже не было. Река разговаривала с обоими на голландском языке, стоя на крыльце дома с красной дверью, и прохожие поглядывали в их сторону. Впрочем, подробности их разговора были Маусу непонятны. В целом — да, он догадывался, о чем речь. То, какой несчастной выглядела Рашель, слезы в ее глазах и на лице, как в тот раз, на кухне в доме на Аргайл-стрит, все это говорило о многом.

Наконец они двинулись дальше. Он догнал их и зашагал рядом с Рекой. Брат с сестрой следовали за ними. На перекрестке с широкой улицей они свернули направо, перешли по узкому мостику широкий канал и спустя четверть часа подошли к парку. Здесь они и обнаружили евреев.

Он не стал спрашивать у Реки, что происходит, потому что знал, что она лишь цыкнет на него и укоризненно посмотрит пронзительным взглядом. Впрочем, он и сам все прекрасно видел.

Дорогу им перегородили двое полицейских — кто это еще мог быть кроме полицейских? Синие мундиры и странной формы головные уборы — высокие и жесткие. Справа по рельсам прогромыхал трамвай. За спиной у полицейских виднелась толпа народа, вернее, длинная колонна, протянувшаяся вперед как минимум на квартал. Старики и женщины с детьми, мужчины в шляпах, шагавшие рядом со своими семьями, юноши и мальчишки, девушки примерно того же возраста, что и Река. Стоило любому из них повернуться в их сторону, и он мог разглядеть пришитую к пальто или плащу желтую звезду.