Он старался не кривить душой и не колебаться при «колебаниях генеральной линии» и «изменениях политического курса». Всегда говорил откровенно, не лакируя своих оценок происходящему вокруг: «Я долго не принимал новую, постгорбачевскую власть. По этому поводу у меня было несколько довольно резких интервью. А люди не понимали, как это можно не любить демократов?! Можно. И это совсем не означает, что я разделяю большевистские взгляды. Просто это не те люди, которых ты уважаешь. Это поступки на уровне «хорошо-плохо». Плохо, что страна обнищала. И никакие обоснования тут неуместны. Цель не может оправдывать средства. Все это – демагогия. Беспризорники – это плохо? Плохо. Проститутки, тринадцатилетние девочки – хорошо или плохо? Плохо. А раз плохо, то значит все, что связано с этими людьми, именующими себя демократами, плохо. Значит, они не просто где-то ошиблись, а запальчиво кинули весь народ, огромную нацию в бездну, пропасть. Не надо было бежать впереди прогресса и кричать: «Мы знаем, куда мы идем!» Не знаете. Мир так живет, а в России надо было по-другому. Как по-другому – не знаю…»
Его до глубины души оскорблял знаменитый гайдаровский тезис: «Будем, как
За такие «крамольные» публикации, да еще в таких одиозных изданиях, как «Правда», «Советская Россия», вчерашние единомышленники изо всех сил старались исхитриться, чтобы побольнее пнуть «вольнодумца» Филатова. На что он с непревзойденным достоинством отвечал:
– Я никогда не боялся печататься там, где в данный момент печататься не принято. Тогда этого больше нигде не печатали… Я в нескольких неопубликованных интервью сказал, что интеллигенция наша – дерьмо. Что она кинулась подлизывать власть.
Он без устали повторял ответ Марины Цветаевой, когда ее назвали интеллигенткой: «Я не интеллигентка, я – аристократка». Цветаева просто открестилась от этой стаи. Филатов тоже.
«Не всегда в России называться интеллигентом было красиво, – без сожаления признавал Леонид Алексеевич. – Даже чаще – некрасиво. Интеллигенты – разночинный народ. Класса нет, прослойкой называли. А учитывая, что прослойка во все времена – и тогда, и сейчас – обслуживала режимы, а потом от них бежала…»
В своих суждениях он умел быть суров и беспощаден, как прокурор: «Когда представители интеллигенции приходят к вождям, которых они сами же выбрали, и говорят: «Помните, кто-то подсаживал вас на грузовичок у Белого дома? Это был я. А теперь вы помогите, культура погибает». А начальник ему: «Господи, ну какая культура у вас погибает? Чехов у вас погибает? Гоголь? Вот они стоят на полочке. А ваша культура погибает, вот – вы, черт с вами. У нас другая нарождается». Это – расплата. Не должен художник около власти хлопотать».
Кто виноват, что серость получила право на существование? Проще простого громко выкрикнуть этот вопрос и благоразумно отойти в сторону: пущай, дескать, современники разбираются. А еще лучше оставить это дело будущим историкам. Но Филатов искал ответ на мучивший его вопрос. Он был уверен: «Когда рухнула система запретов, мы обнаружили, что… разучились бежать без барьеров и сейчас, когда они сняты, не торопимся вперед, а смотрим по сторонам – ох, не споткнуться бы… И очень боимся отдавить кому-нибудь ногу…»
Вынужденно отгороженный от внешнего мира, Леонид Алексеевич без устали твердил своим друзьям: «Не жить – это грех!» Терзал себя и всех окружающих вечными вопросами:
Филатов часто напоминал слова еще одного весьма и весьма неглупого человека: «Делай, что должен, и пусть будет что будет». Имя этого мудреца – Лев Николаевич Толстой. Незыблемое кредо избрал для себя Филатов: не надо ни к кому присоединяться. Здравый человек не может полностью быть ни на чьей стороне. Рано или поздно он всем вынужденно говорит: «Нет, вот тут уж – извините»…