Самая мерзкая часть тела

Анастасия Синенко, морально устойчивое существо, высоконравственный организм, катящиеся вниз приветствуют тебя, и смотрят весело, и нагло ухмыляются.

Что скажешь?

Нехорошо. Неправильно. Все-таки сестры. Родная кровь. По желтым иглам старых сосен носились босиком, в одно лукошко землянику собирались, плескались, как две рыбки, в шестопаловских прудах и дружно пили молоко в низенькой горнице. Ведь было. Еще бы! А вот теперь стоят друг перед другом, прищурились. Беда. Валерка еще хоть улыбается, а Стася — прямо комиссар на бронепоезде. Сейчас возьмет и стрельнет.

Теперь смешно, а года два назад Валера ждала. Даже радовалась. Интересно было, как заживет, устроится новоявленная студентка в большом городе с иллюминацией и фонарями. Себя вспоминала давнюю, малолетнюю кулему, таежную бандитку. Конечно, с этой кочергой очкастой не равняла, но все-таки симпатию испытывала, ну и, конечно, какое-нибудь занятное преображение надеялась увидеть, засвидетельствовать.

Как оказалось — из стрекозы в лягушку, жабу, крысу, грымзу. Короче, не стоило очочки протирать по случаю такой метаморфозы.

Между прочим, когда Валера из Томска возвращалась, то думала, что Стася дверь откроет, а не отец в нестиранной тельняшке. Действительно, где еще сестренке жить, как не в пустующей неделями квартире? Особенно зимой. Горячий пятак приложил к замерзшему стеклу и первым узнаешь, что во дворе "Книжного мира" разгружают коричневый контейнер с разумным, добрым, вечным. Ну, чем не место для будущего библиотекаря?

— Не, забоялась, что меня кормить придется, — папаша, как всегда, тень на плетень не наводил и не печалился. — Да и ближе вроде ей там. Через дорогу от общежития институт.

Просто не стало материнских коротких реплик и быстрых взглядов, а в собственном сердце у Стаси даже на донышке и грамма не оказалось доддовской бражки. Один только студеный синенковский обрат. Средство от кашля. Клопомор.

Ну, еще бы! Дочь героического бригадира Савелия Синенко. Погиб на лесосеке в лютую зиму шестьдесят третьего. Звучит? Конечно. Известно, какую и куда линию продолжить. А у Валерки что? Лесные ночи да луна. Начало где, и то не ясно.

Короче, если что-то и было общее, то, извините, в силу детской недееспособности. А в новой, уже городской жизни Стася не собиралась пачкаться. И ладно. Приветы от тетки передавала раз в два месяца, и молодец. Делала вид. Не подводила.

До марта. В марте этого года столкнулись сестры в «Льдинке», и дальше одни черные глаза. Ни одной точки соприкосновения. И почему их, таких правильных и яснооких, сюда тянет? Загадка, думала Валера, тайна идейно-зрелого сознания. Наверное, чтобы праведного гнева огонь в душе не гас. Жег все приличные места, от края юбки и до пяток. Не ниже и не выше. Звал только вперед. Да. Точно.

Так или иначе, но симпатичные студентки, натуры поэтические, для невинного торжества, именин с пуншем и мороженым, выбрали совершенно неподходящее, неприспособленное место. Гнилое. Второй этаж кафе «Льдинка». Суббота. Двадцать тридцать. На третьем этаже вот-вот начнутся танцы с водкой, а на первым — блевотина с милицией и анашой. Абзац!

— Значит, вот так ты живешь?

— Ага!

И как отрезало. Ни вестей, ни новостей. Даже неизвестно у кого деньги на книжки перед стипендией занимала с той поры. Прокляла. На помойку выбросила. И вдруг, не раньше и не позже, возникла в потной духоте Трансагентства. Схватила за рукав и, не успела Лера в ответ на "здравствуй, здравствуй" что-то буркнуть, дознание начала. Допрос.

— Ты еще здесь?

— А где же мне быть?

— Как где?

Какая, черт возьми, серьезность. Какое неподражаемое превосходство во всем нелепом облике сестрицы. А в зеркало смотреться хотя бы иногда не пробовала, родимая? Зануда и всезнайка. Ей-Богу, при таком мышином прикиде, цвета мокриц и вшей, даже бухие механизаторы к тебе в клуб не придут. Не станут спрашивать "Как закалялась сталь".

— Как где? Да, в Томске же, конечно.

Что? Это вот так мы расхрабрились? Ехидничать надумали, шутки шутить, рыбку за хвост хватать? Не пожалеешь, детка?

— Это с чего… откуда уверенность такая, солнышко?

— Тоже мне тайна, да об этом вся Культура только и говорит.

— О чем?

— О том, что сын у Ермачихи женится против ее воли.

Ляжки

Отлила кровь. Артерии и вены пересохли. А розовая кожа стала белой. Бумага для заметок. Для галочек, бессмысленных кружков и точек.

Ну, значит, куда-то прилила. Зашкалила, где-то взметнулась выше риски, свернула шею стрелкам. Ударила в виски, багрянцем окрасила щеки и уши. Взорвалась пепси-колой в ляжках. Фанфарами блеснула на крыше четверга.