Самая настоящая Золушка

Сейчас я как никогда далек от того, что называют терпением, поэтому приходится сунуть руки в карманы брюк, иначе поддамся желанию большими пальцами медленно и «со вкусом» выдавить ему глаза. Когда-то видел в фильме и всегда думал, что эта жестокость — выдумка режиссера, для создания того, что принято называть модным словом «хайп». Но в эту минуту я бы хотел вернуться в те времена, где за подобное мне бы ничего не было.

Я продолжаю молчать, потому что мысленно «режиссирую» сцену, в которой моим пальцам так комфортно внутри его глазниц, что это, пусть и немного, но понижает градус моего раздражения.

— Ты мешаешь нам разговаривать, — уже злее, явно нарываясь на грубость, говорит Ерохин.

А мне даже слушать его не хочется, потому что единственная задача, которая в эту минуту колом торчит в моей голове: почему я не могу назвать Катю — Катей?

— Слушай, — теперь он встает и прет на меня буром, пока она пытается прикрыть щеку рукой, как будто боится, что кто-то в почти пустом зале достанет телефон и сделает ее героиней сцены ревности, которая завтра покорит весь интернет. — Реально, ты же ущербный. Отвали уже от нее на хрен. Не понял еще, что твоя…

Я не хочу, чтобы ее имя пачкал этот поганый рот, поэтому, поддавшись рефлексам тела и многим часам методичного набивания груши, собираю ладонь в кулак и просто, спокойно, на скорости, рассчитанной за мгновение, вкладываю его в нос Ерохину.

Он падает точно подкошенный: на спину, как таракан, но дергается и визжит с рвением осла, а я поправляю манжет, одергиваю рукав, наклоняюсь, чтобы поудобнее схватить Ерохина за шиворот, и волоком тяну на улицу. Видимо, крепко я ему приложил, раз он почти не отбивается.

За дверью кафе просто спускаю его по лестницы. Смотрю, как он неуклюже сваливается вниз, чуть не угодив под ноги компании девушек, которые быстро начинают шушукаться.

— Все хорош, — выдаю ту самую «фотоулыбку», которую мое тело научилось подстраивать практически под любую ситуацию. Они проходят, и только тогда я заканчиваю фразу. — Больше предупреждать не буду.

Может быть, в фильмах герой толкает куда более злую и пафосную речь, но все, чего я хочу — вернуться в зал и спросить Катю, почему я снова смотрю на нее, словно она мне чужая и незнакомая. Об остальном мы тоже поговорим прямо сейчас, потому что неведение и постоянные качели нервного напряжения и правда сводят меня с ума. Куда больше, чем все симптомы моего синдрома. С ними я по крайней мере уже сжился.

Но хоть я отсутствовал всего пару минут, стол, где сидели Катя и Ерохин, пуст.

И даже через десять минут тщательных поисков, хоть после моего «хука правой» на меня косятся, как на психа, все, что я узнаю — никто не знает, куда делась девушка за столиком.

Она просто исчезла.

Глава сороковая: Катя

— Катя, я тебе не позволю!

У меня странное державу от происходящего, хоть на этот раз сцена разворачивается уже не в нашем с Кириллом доме, а на пороге дома моего отца, где он успевает обежать меня, немного запыхавшись и покраснев от спешки. Мне приходится остановиться, потому что на лице отца не только воспаленная краснота, но паника и немного злости. И почти неприкрытая мольба.

— Ты не должна уходить к нему, чтобы он ни говорил, — отдышавшись, повторяет отец.

Несколько минут назад он сказал то же самое, и мне пришлось еще раз повторить приготовленную специально для этого разговора речь: о том, что я люблю мужа, что доверяю ему, что мы готовы пройти через все, если будет рядом.

— Ты же… ничего не знаешь…

— Я знаю, что мне хорошо с ним, и что я никогда бы не родила ребенка от человека, которого не люблю. И еще я знаю, что не хочу выбирать между тобой и ним, и если я действительно тебе дорога — ты отодвинешься и дашь…

— Ты сделаешь, как говорит отец, маленькая дрянь, — перебивает меня голос мачехи. Она стоит у меня за спиной, я чувствую противное колкое дыхание всем затылком. — Он желает тебе добра.

Мне страшно к ней поворачиваться, страшно, что она снова попрет на меня угрозами, от которых у меня почему-то немеют кончики пальцев и губы, но я все равно это делаю. Пусть не думает, что меня так легко сломать.

У Татьяны перекошенное от злости лицо, узкие, как у взбешенной кошки глаза и ноздри, похожие на кожаные крылья костлявой твари. Все это составляет страшный… и смешной образ. Я ведь помню, что раньше она всегда давила меня своим авторитетом, говорила, что делать и что не делать, и мы все время спорили, хоть и пытались делать это не так явно и в интеллигентной форме. Татьяна до сих пор думает, что может влиять на меня проверенными методами.

— Я сделаю так, как считаю нужным, — спокойно, собравшись духом, парирую ее требование. — Точно не спрашивая совета у посторонней женщины.

У Татьяны на лбу написано, что она спит и видит, как бы ударить меня посильнее, и только присутствие отца останавливает ее от этого акта «вколачивания мудрости в бестолковую голову».