Самая страшная книга 2018

– Темно. Спокойно. Никак. Кажется, вначале был какой-то свет, и меня туда тянуло, как течением, но я уцепилась и удержалась, даже не знаю, зачем…

– Я не про саму смерть, я про… здесь.

– Макароны помешай, слипнутся, – сказала Аня и долго молчала, а потом исчезла. Вернулась, когда Ксюша уже сидела перед тарелкой макарон, сбрызнутых растительным маслом, и жевала колбасу.

– Сначала я просила его меня отпустить, – сказала она, глядя прямо на Ксюшу. – Такие, знаешь, обычные реакции жертвы. «Ну пожалуйста», «я никому не скажу», «не надо». Умоляла его, плакала. А его это только сильнее распаляло. Улыбался все страшнее. А к вечеру принес инструменты, рот мне заклеил, перевернул и срезал… глютеус максимус с левой стороны.

– Без наркоза? – ахнула Ксюша.

– Нет, конечно… подкалывал тем же кетамином понемножку. Иначе бы я от шока умерла. Хорошо бы было…

Она помолчала. Ксюша никак не могла проглотить макароны, они застряли в горле болезненным комком.

– Сначала он мясо на костре пожарил на улице. В дом принес и при мне ел. Улыбался. А я в шоке была и голодная второй день – самое смешное, что мне самой запах вкусным казался. Шашлычок… Жареная жопа… А Андрей говорил, что это его причастие, что мы с ним становимся единым целым, метафизически. В общем, нес сумасшедшую херню и возбуждался…

– Он что тебя… еще и… трахал?

Аня покачала головой.

– Нет. Он до меня вообще не дотрагивался, только инструментами. Но ходил со… стояком. – Она сделала неприличный жест, невесело усмехнувшись. – А потом ему все скучнее и скучнее делалось. Вроде как интерес прогорел, все. Кляп он мой уже не снимал. У меня такая слабость была, дегидрация. И надежды совсем не осталось – но от этого как-то спокойнее даже сделалось. Типа чего дергаться, вот-вот уже все кончится. На третий день я на животе лежала – на панцирной сетке, смотрела, как моя кровь капает на полиэтилен под кроватью. А он срезал с обоих плеч бицепс и брахиалис – я знаю, потому что он мне проговаривал, что делает. Вроде как мы на операции вместе стоим. А потом на кухне прямо в сковородке пожарил – с картошкой и луком! Порезав кубиками. Меня это почему-то сильней всего поразило, что с картошкой…

Ксюша вскочила, перевернув стол, поскальзываясь на раздавленных макаронах. Еле успела до ведра добежать. Потом долго терла лицо рукавом, пока рвотные спазмы не прошли. Волосы на лицо свесила и сидела, как за плотной занавеской, будто в домике.

– Наверное, я никогда больше мясо есть не смогу, – пробормотала она.

– Знаешь, у меня в последний день в голове вообще все сдвинулось, – тихо сказала Аня. Ксюша не видела ее, и голос, казалось, шел отовсюду. – Время изменилось. Воспоминания стали как двери – в любое можно было шагнуть и заново все прожить. Мы с мамой и сестрой Танькой в Грецию ездили на месяц… Я загорала опять, ныряла с маской. Там такое солнце, такой свет… яркий и древний.

Ксюша плакала, обняв колени.

– А еще казалось, что всего ужасного вообще не было. Что я не стала пить то вино, а поймала машину и домой поехала… Мама и Танька уже спать легли, на кухне мне сырников оставили с запиской. Я чаю заварила, села их лопать и играть на телефоне…

Голос Ани угасал, исчезал, растворялся.

– А самым мощным глюком было, будто Андрей поскользнулся, когда меня из лодки тащил, упал и башкой ударился прямо на берегу. Я подползла и его голову в воде держала, долго, пока он не сдох. Дергался, сука… Потом развязалась, жила тут одна на острове. За водой ходила…

Ксюша откинула волосы с лица, долго смотрела на ведро, на изношенное дерево половиц, на муравьишку, который выполз из щели и раздумывал «теперь-то что?», шевеля усиками (или как там они у них называются). Попыталась встать – и не смогла, ноги не держали. Она на четвереньках доползла до дивана, стянула с него одеяло, укрылась и уснула прямо на лысом ковре – сон был холодным водоворотом, выплыть из которого было нельзя.

Во сне они с Аней вместе ныряли в голубую воду – на дне были яркие морские звезды, водоросли, остатки старой мраморной колонны.

– Главное – не думай об Андрее, – сказала ей Аня сквозь воду. – Вот вообще не дотрагивайся мыслями. Чем больше думаешь, тем больше силы ему даешь. У тебя ее так много, ты ее всю жизнь закупоренной держала, а сейчас тебя тряхнуло – и из всех щелей… А он очень плохой человек, черный-черный. И у него пока есть тело – мертвое, но есть. Он придет за тобой. Он сожрет тебя! Осторожнее, Ксения!

Желтый осьминог на дне выпустил облако чернил, которое росло, росло и все вокруг зачернило.

Утро встало яркое, теплое.

«Последнее», – почему-то подумала Ксюша, так и сказала Мукле.

Она нагрела воды, заварила древний чай – рассыпной, посеревший уже от старости. Намешала в чашку окаменевшего рафинада, пила, вроде ничего было, вкусно. Потом ходила смотреть на тюленей. Вообще ни о чем старалась не думать, а только ощущать – вот солнышко на коже, вот запах мха, вот тюлени ее услышали и плюхаются в воду, головы высовывают, смотрят – ня! Лодки у берега нет – наверное, плохо привязала, и отлив ее утащил. Ах, жалко!