Самая страшная книга 2018

– Штиблеты, кому штиблеты?!

Красивая печальная женщина в черном платье, совершенно чужая здесь, стояла с отстраненным, брезгливым взглядом, нервно теребя блестящую шубу. Чудачка, кому это шуба нужна? Лето идет.

Начались продуктовые ряды. Андрейка потупился, но глаза сами липли к еде. Диво какое: хлеб, солонина, молоко, даже «ландрин» в железных коробках, невиданная, разноцветная сласть. В котлах булькала «собачья радость», суп на мослах, свиной шкуре и требухе. Богатство после стольких встреченных по дороге брошенных, заваленных трупами деревень. Рот наполнился вязкой, горькой слюной, в голове помутилось.

Возле горки прошлогодней, вялой картошки мамка хлопнулась в обморок. Андрейка опомниться не успел. Задышала натужно, всхрапнула загнанной лошадью и рухнула в пыль.

– Мамунька! Мамунечка! – Андрейка упал, размазывая сопли и слезы. – Мамуня, вставай!

Она не шевелилась, похожая на огромную ватную куклу. Люди проходили мимо, отводили глаза. В тот год никому не было дела до чужой беды, своя держала за горло.

– Мамунька!

– Не скули. – Рядом опустилась сухощавая женщина, вытерла Андрейке слезы подолом, высморкала сопли, сунула хлеба кусок. – На вота, жуй, обормот.

Андрейка машинально сунул хлеб в рот. Незнакомая тетка сразу понравилась – уверенным голосом, быстрыми движениями, сладким духом съестного.

Женщина склонилась к матери, строго спросила:

– Ты чего, голубушка? Ой горе-горе. – Отхлебнула из мятой жестяной кружки, дунула водяной пылью мамке в лицо. Мама зашевелилась, застонала и открыла помутневшие, больные глаза.

– Давненько не ела, голубушка?

– Со вчерашнего дня, – прохрипела мама и тут же вскинулась: – Андрейка, Андрейка!

– Тута он, никуды не делся твой кабыздох, – тетка больно ущипнула растерявшегося Андрейку.

– Мамунька! – счастливо промычал Андрейка, набив душистым мякишем рот.

Мамка притянула его и обмякла, слабая, беспомощная, вялая, не похожая на себя.

– Вставай, голубушка, неча лежать, не на перине, – веско сказала тетка. – Я расторговалась ужо, ко мне пойдем – накормлю.

– Спасибо, не надо, мы сами… – попыталась сопротивляться мама.

– Сами, – передразнила тетка, помогая ей встать. – Дают – бери, бьют – беги. Чай я от души. Господь, он как завещал? Ближнему помогать. Во! Через то и себя сохраним. – И окрысилась на Андрейку: – Чего расселся? Баринов теперича нету, все по справедливости, мать ее так. Плетенку держи.

Мамуньку усадили на деревянный чурбан. Андрейке всучили большую корзину, тетка принялась укладывать пузырчатую мякоть розоватого легкого, склизкие ошметки красного мяса, кучки костей. Торговка мясом – догадался Андрейка. В его детской головенке никак не укладывалось, почему у некоторых шаром покати, а другие мясо едят. И не только едят, а и торгуют. Будь у Андрейки мясо, разве бы стал продавать? Да ни в жисть! Сам бы ел и всех вокруг накормил!

– Никитишна, ты ужель собралась? – всплеснула руками соседка по торговым рядам, дородная баба, с рябым, изъеденным оспой лицом.

– Ну, – кивнула Никитишна, вытирая прилавок влажной тряпицей. – Вечор близок, а покупатель-то хде? Одна шантрапа. Ты, Марья, долгонь ишшо будешь?

– Да постою, – толстуха веткой акации шуганула мух от поджаристых, золотистых лепешек.

– Соломихе передай – завтрева буду.

– Передам.

– Итить можешь? – спросила Никитишна мать.

– Попробую, – мамунька неуверенно улыбнулась.

– Сюды дай, – торговка вырвала у Андрейки корзинку, которую он хотел понести и хоть такой малостью отблагодарить замечательную и добрую тетку. – Пуп надорвешь, выискался здоровяк – мать твою так. За мною чапайте.

Рынок отдалился, утих. Дышалось свободнее, спала дневная жара. Торговка вела по сонным, обмершим улицам, охала, поминала ушедшие в прошлое сытые, безбедные дни. Ругала войну, белых, красных, зеленых, царя Николашку и юнкеров, но как-то беззлобно и по привычке. Андрейка пару раз ловил ее взгляд: оценивающий, колючий, чужой. Спрашивала, откуда они и есть ли родичи.

Звали тетку Клавдией Никитишной Сомовой, жила она в полуверсте от Троцка, на уединенном хуторе с мужем, которого уважительно величала Петром Степановичем. Андрейка шел, придерживая мать под руку. Совал хлеб, да она отказалась, коротко мотнув головой. Горбушка была подсохшей и черствой, такую долгонько можно жевать, продлевая сладкое удовольствие и катая крошки на языке.

К хутору добрались в молочных, задумчивых сумерках. Солнце напоролось на землю и испустило дух всполохами кровавого, мертвящего округу заката. Небо посерело, нахмурилось свинцовыми перьями облаков, из угрюмых оврагов и балок поползла темнота, норовя цапнуть Андрейку за пятку холодными костлявыми пальцами. С накатанного шляха свернули на заросшую стежку. За полем, среди тополей и осин проступила черная крыша. Ощутимо тянуло удушливой, противной вонью горелых волос.

– Петр Степаныч теплину жгеть, – словно извиняясь, обронила Никитишна. – Мусора страсть развелось.