Самая страшная книга 2018

Недавно тут кипела шумная, веселая жизнь, перекликались коровы, орали петухи, бегали дети, на выгоне играла гармонь. Теперь только пыль летела по улице, придавая селу скорбный, запущенный вид. Из глубины села шел протяжный, нагоняющий жути, отвратительный скрип.

Щур выбрал жилую с виду избу, остановил коня и спешился, звякнув саблей и шпорами. Бросил поводья бойцу, отворил дверь в сенцы и прислушался. Навстречу протянула руки липкая, обволакивающая, недобрая тишина.

– Надо к церкви двигать, товарищ комэск, при церкви завсегда кто-то есть, – пробасил ввалившийся следом ординарец Витька Киреев.

– Успеем, – Щур протопал в избу. – Хозяева!

Щелястый пол ковром крыла бурая пыль, в углах лохматилась паутина, свет едва проникал в немытые окна. Аромат натыканной под застреху полыни глушил густые, смрадные запахи нечистот. Колченогий стол, грубые лавки, прялка, беленая печь. Дева Мария в красном углу. На стене фотография в овальной рамке: усатый подпрапорщик, при трех Георгиях, в лихо сдвинутой на затылок фуражке, об руку со статной, черноволосой, потрясающе красивой женщиной, чернобровой, пухлогубой, с удивительными, лукаво-пронзительными глазами. Ради таких глаз идут на безумства. На руках у женщины пухлый, улыбающийся младенец, трое детишек постарше, два мальчика и девочка, замерли рядом.

– Я ж говорю, нет никого… – завел Витька и поперхнулся.

Куча ветхого тряпья в углу закопошилась, показалась голова с колтуном нечесаных сальных волос. Щур увидел высохшую щепкой старуху, со сморщенным, дряблым лицом, слабую, грязную, запаршивевшую, еле живую.

– Кто здеся? – Старуха села. Движения давались ей с огромным трудом, трещали суставы, лопалась, сочась прозрачной сукровицей, кожа. Вместо дыхания несся надсадный, прерывистый сип.

– Здравствуй, хозяюшка! – Щуру стало не по себе. – Где местную власть можно найти?

– Нету никого, сбежали иль на погост отвезли, – заторможенно ответила бабка. – Один Славка-милиционер и остался. Ехайте дале по улице, увидите колодец, напротив – хата, железом покрытая. Там он, ежели жив. – И она снова повалилась в тряпье.

– Идемте, товарищ комэск, – Витька клещом вцепился в плечо.

– Обожди, – Щуру хотелось на воздух, подальше отсюда, но вместо этого он сделал пару шагов в глубь жуткого дома.

Старуха услышала, испуганно вскинулась, что-то прикрывая тщедушным, высохшим телом. Щур присмотрелся, ожидая увидеть изгрызенное копыто, старый сапог или кусок мертвечины. Рядом с бабкой на кишащем вшами одеяле крючился голый ребенок. Ноги водянисто распухли, живот обвис тугим барабаном, выдавливая пупок, хрупкие птичьи ребрышки грозили прорвать синюшную плоть. Щур тяжело задышал. Ручки и ножки ребенка туго перехватывала веревка.

– Уйди, – старуха затряслась, наползла на дите. Так дворовая сука неистово и обреченно обороняет новорожденных щенков, нутром чуя, зачем к ним идет с лопатой мужик.

– Живой? – спросил Щур.

– Живой, – утробно булькнула бабка. Ребенок слабо зашевелился, пустив по щеке струйку клейкой слюны.

– Почему связан?

– Осьмой день исть нечего, кроме травы. Пока силушки были – ручонки пытался погрызть и крови напиться, вот и связала.

Простое и страшное объяснение заставило Щура нервно сглотнуть. Не должно так быть, не должно. Губим будущее своими руками. Детей надо спасать.

– Витька, у тебя съестного осталось чего?

– Откуда? – хмуро буркнул ординарец.

– Неси, я сказал.

– Слушаюсь, – Витька подчинился, скорчив недовольную мину.

– Не надо, – вдруг заскулила старуха и поползла, хватая Щура за сапоги. – Уйди, ради Христа. Ваняточка сильно мучился, кушать просил, а чичас утих, лежит смирненько. Дай помереть. Троих в меже схоронила, это последышек, кровинушка мой. Хлеба дадите, полехшает ему, а потом сызнова мучиться будет. А конец един.

Она с неожиданной силой цапнула Щура за ножны и прошептала:

– Заруби нас, миленький. На тебе креста нет, заруби за ради Христа, – глаза ее неимоверно расширились. И тут Щур понял, где видел эти глаза. Женщина с фотографии. Красавица, горем и голодом превращенная в дряхлое, беззубое чудище. Жалкую тень самой себя.

Щур повернулся и вылетел из избы. Сердце рвалось из груди.

– Креста нет! Заруби! Ваняточку заруби! – несся в спину безумный, плачущий вой. Хотелось зажать уши и кричать самому.

В себя Щур пришел, только поравнявшись с одиноко и жалобно поскрипывающим на ветру колодезным журавлем. Ржавая цепь хлестко била в заплесневелый, обвалившийся сруб. Озлобленные, неразговорчивые бойцы потянулись к воде, забренчали ведром, захрапели возбужденные кони.

Щур, пошатываясь и с трудом переставляя налитые слабостью ноги, вошел в ворота дома под железной крышей. Худая женщина с изможденным лицом и руками, увитыми черными жилами, полоскала рубаху. От навеса к крыльцу тянулась веревка с бельем. Женщина посмотрела блуждающим взглядом и спросила:

– Вам чего?

В безжизненном голосе не было ни тени страха перед вооруженным человеком, ни удивления.

– Милиционер тут живет?

– Муж это мой, – женщина выпрямилась, утопила рубаху в мыльной пене, сдула на лоб налипшую прядь.

– Дело к нему.