Самая страшная книга 2018

Сбоку метнулся сгусток вони и тьмы, сбил Сашку с ног. Сашка рухнул, успев пальнуть наугад. Оглушительно бахнуло, в оранжевой вспышке мелькнула черная шерсть. Уши резанул сдавленный, болезненный хрип. Попал! Тварь резко отпрянула. Сашка нажал на спуск, пуля ударила в стену. Сухо треснули доски, разлетелось со звоном стекло, неизвестный с разбегу ударился и вынес заколоченное окно, на фоне белого пятна мелькнула и скрылась приземистая, низкая тень. Затрещали кусты. Свет залил комнату, и Сашка заорал, больше не сдерживая себя, не стесняясь дикого, животного, ужаса. В углу, рядом с грязным матрасом, в гнезде из веток и мусора лежала голова Васьки Коршунова и пялилась на него кровавыми провалами вырванных глаз.

2

Самарская губерния, 18 мая 1921 г.

Желтый, иссеченный колеями, бугристый летник размашисто ложился под копыта летучего отряда отдельного эскадрона самарского ЧОН. Девять бойцов с комэском Щуром пятый день шли по следу бандитов. Похрапывали уставшие кони. Шатались в седлах изможденные люди. Липнущая к мокрой обмундировке пыль превращала гимнастерки и галифе в серое, измызганное тряпье, прикипала жуткой маской к лицу. Бескрайний травяной океан бурными волнами играл на ветру, пенился и кружил, сливаясь на горизонте с нежно-лазоревым небом. Пряно щекотали ноздри ароматы льнянки, кровохлебки и остреца. Шелковистые ости цветущего ковыля бились в оплывшие скаты могильных курганов, с вершин которых на путников в бессильной ярости глядели уходящие в землю древние идолы. Под солнцем висели и заливисто чивкали крохотные, едва различимые жаворонки, возвращая истомленные души домой, к теплому очагу и материнским рукам.

Комэск Щур хмурился, не замечая окружающей красоты. Солнце, утратив мягкую весеннюю ласку, жгло и палило, обещая повторить страшную прошлогоднюю засуху. В двадцатом тучные нивы сгорели, жидкий колос опал, урожай не спасли, в опустошенное, истоптанное, изодранное Гражданской войной Поволжье пришел невиданный голод. Иссякло зерно, люди кололи обреченную без запасенного корма скотину, протяжный коровий рев и поросячий визг стояли над хуторами. Незаметно пропали собаки и кошки, к зиме за каравай из муки пополам с мякиной и лебедой просили пятнадцать тысяч рублей, за ведро картошки можно было сторговать целый дом. Матери убивали голодных детей. Трупоедение развилось повсеместно, на это закрывали глаза. Ползли зловещие слухи о людоедах. На дорогах, забитых толпами беженцев, пропадали люди, поодиночке и группами, женщины и дети чаще всего. Щуру приходилось видеть в овражках и балках разделанные трупы, пятна крови, горы требухи и остывающие, присыпанные пеплом, забитые человеческими костями костры. Неделю назад спугнули и посекли у Дергачей четверых. Мужики пытались сбежать, а грязная, чумазая, одетая в рванье баба стояла и обреченно ждала, пока сабля вдоль плеча полоснет. В ее глазах не было страха, лишь обреченное, тупое безумие. Она вроде бы улыбалась, ожидая удара, и Щур постарался это забыть. Это и многое другое, что видел или творил своими руками в тот год.

Головной боли добавили банды. Грабили, убивали, насиловали. Это зло стало обыденным, рядовым, пока в начале весны с Николаевского шляха не просочились тревожные вести. Один за другим горели придорожные хутора. Вроде ничего необычного, пожар и пожар, частенько что-то горит, бывает и с жертвами, если угорают в дыму или пьяные. Всегда кто-то спасается. Но не здесь. Обгоревшие тела целых семей находили с проломленными черепами, изуродованными, рассеченными, изрубленными на большие куски. Три случая за месяц, потом перерыв, народ вздохнул с облегчением, и тогда за неделю сгорели два крайних дома в Новокуровке и Лебедяни. Хозяев зарезали от мала до велика, семь человек. Народишко испуганно молчал. Поговаривали, не люди это орудуют вовсе, а что-то древнее пробудилось в степи, среди могильных курганов и изъеденных временем каменных баб. Щур принял дело без энтузиазма, предчувствуя нулевой результат. Ну и как в воду глядел. Были пепелища, были жертвы, были страшные слухи, а банды не было, хоть в лепешку расколотись.

Дорога бежала на окатанный ветром пригорок, впереди, в пойме Ветлянки, детскими кубиками рассыпалось сельцо Березовый Гай, чернея гнилой соломою крыш, поблескивая искоркой колокольни и утопая в пыльной зелени тополиных левад. Кони, чуя воду и отдых, прибавили ход. По сторонам тянулись стосковавшиеся по плугу непаханые поля, сеять в тот год было нечем и некому. Тяжелый, сладкий, приторный запах смерти чувствовался задолго до околицы вымершего села. Обтянутая желтой кожей мумия нагой женщины валялась в крапиве возле плетня, бесстыдно раздвинув тонкие почерневшие ноги. К мертвецам давно привыкли. Степь, облака, курганы, теперь мертвецы. Поначалу убирали и хоронили, теперь сил не было даже на это. Сиротливо потянулись брошенные дома, ветер, поселившийся в хатах, зловеще выл в выбитых окнах, хлопал ставнями, пугая незваных гостей. Щур невольно поймал себя на мысли, что жальчее дома, чем людей. Очерствела душа, опаскудилась.