Самая страшная книга 2020

– Надо что-то такое, чтобы заметно было, – авторитетно сообщает Лопухин. – Рука или нога – да, в этом что-то есть. Хромота на всю жизнь – и чтобы щеголять с тросточкой. Или рука на черной шелковой перевязи… Но мы с вами невезучие, поручик, – иначе бы не попали в эту дыру. Скорее всего, нас ранит в палец, а коновалы в лазарете отнимут руку до плеча. Я бы поставил на ранение в голову. По касательной, конечно, – мозги нам еще пригодятся. Мне, во всяком случае. Знаете, чтобы пару месяцев походить с повязкой – а потом шрамом девушек пугать, а? – левый глаз смотрит Навицкому за плечо, словно Лопухин уже договаривается с кем-то, стоящим там, за спиной, и повелевающим всеми ранениями.

– Что вы говорите, штабс-капитан, – лепечет Навицкий. Мороз продирает его по коже. В голове снова начинают шебуршать чьи-то костлявые пальцы.

– Шучу, поручик, шучу, – без тени улыбки отвечает Лопухин.

Они молчат, глядя друг на друга, – а потом снова начинают прислушиваться к солдатским разговорам.

– Вот бы в немецкий лазарет попасть, – мечтательно говорит кто-то.

– Это с каких же щей «вот бы»?

– Ну если у них такие окопы – лучше, чем моя халабудка… в лазарете вообще рай!

– Ха, рай! Немчура только и ждет, когда кто-то к ихней профессуре в лапы загремит. Это благородных они побаиваются – а с нижними чинами творить можно, что душе заблагорассудится. Я слышал, одному солдату пузо снарядом разворотило, так доктора вот что удумали: взяли у мертвеца какого-то кожу и сделали солдату на пузе дверцу.

– Зачем?

– А чтобы можно приоткрыть ее и посмотреть, как по кишкам пища идет.

– Ну это же немец был… С немцами такое можно…

– Это невыносимо, – шепчет Навицкий Лопухину. – Я не могу слушать этот невежественный бред… Как они не понимают, что это шаг вперед для науки?

– Шаг, – соглашается Лопухин. – Вперед. Для науки. Но на подошвах ее сапог – они. А вы сами, поручик, вы сами – согласны для шага вперед дышать через трубку? Или остаток дней через трубку питаться? Или мочиться, а то и испражняться через нее?

– Что?

– А вы не знали, что «оторвать задницу» смешно только в анекдотах? Вам прорежут дыру в боку и выведут туда кишку, и будете тогда…

– Не мне, не мне, – набычившись, упрямо отвечает Навицкий.

– А может, и не вам, – пожимает плечами Лопухин.

Ему надоедает наблюдать, поэтому он поворачивается к солдатам спиной и начинает лениво чистить ногти какой-то щепкой.

Те уже успели сменить тему.

– Самострелы нельзя боле, – со знанием дела говорит Архип. – Суд тогда будет.

– За неосторожное обращение с оружием, – тихо роняет пояснительную ремарку для Навицкого Лопухин.

– Как энто суд? Ну даже ежели суд, лучше в кутузке отсидеть, чем тут гнить!

– На каторге быстрее сгниешь, – возражает Архип. – А то и расстреляют тут же, на месте, даже без суда. И семье никакой пенсии, только позор.

– А как же ж тогда…

– Они мокрой портянкой раньше обматывали, – тихо поясняет Лопухин.

– Что – обматывали? – не понимает Навицкий.

– Ногу. Или руку. Что под самострел хотят подставить.

– Зачем?

– Господи, поручик, вы что, вчера из-под мамкиной юбки вылезли? Мокрой портянкой обернули, выстрелили – ни ожога, ни порохового налета. И не понять, что в упор били…

– А, – тупо отвечает Навицкий.

– Во, ребзя, – говорит Архип и показывает солдатам что-то на ладони.

Навицкий вытягивает шею, чтобы разглядеть – но ему мешают головы.

– Ручная граната у него там. – Лопухин даже не оглядывается.

– Вот так, – скрытый за мгновенно столпившимися солдатами, объясняет Архип. – В руке, значится, вот так, а потом оп что-то твердое… ну хоть оп дерево…

– … и ладонь на куски и пальцы в стороны… – продолжает Лопухин. – Капсюль он советует им зажать.

– Но что ж мы сидим? – волнуется Навицкий. – Надо идти, сказать им, надо…

– Что? – Лопухин поднимает на него глаза. – Что – надо?

– Запретить, – лепечет Навицкий. – Запретить членовредительство. Под страхом…

– Под страхом – чего?

– С-суда… каторги… расстрела.

– Чего? Здесь? Кто будет запрещать? Вы?

Лопухин смеется, запрокинув голову. Смеется диким, утробным смехом, всхлипывая и срываясь на фальцет. Солдаты притихли, осторожно поглядывая на офицеров.

Навицкому стыдно за свою глупость. Он чувствует, как мучительным жаром полыхают покрасневшие уши – и совсем по-мальчишески разворачивается и быстрым шагом уходит подальше от свидетелей своего позора. Разумеется, разумеется, о чем он говорил, что он нес – два офицера, пара вольноопределяющихся, как они вообще могут угрожать солдатам? Да, они все сплотились в этой земляной клоаке, жрут одни консервы, пьют одну воду и нюхают одно дерьмо – но своя шкура дороже всех сантиментов. Позор – погибнуть на поле боя от пули в спину. Позор вдвойне – когда пуля окажется русской.

Он уходит дальше, как можно дальше, пока голоса не становятся едва различимыми.

Здесь несколько солдат вгрызаются лопатами в грунт, удлиняя окоп. Земля – как пресное тесто, ползет и растекается, не держа даже иллюзию хоть какой-то формы. Стены окопа обваливаются каждый день – гнилые подпорки попросту не выдерживают.