Самая страшная книга 2020

Рядом падает Филька – успев лишь вскрикнуть от удивления, когда снаряд навылет пропахивает его тело и уходит дальше, к окопу, унося на себе мотки кишок и розовато-багровую требуху.

Вокруг хаос ужаса и смертельной тоски, агонии и усталого оцепенения. Навицкий бежит вперед – потому что не может не бежать, потому что он должен бежать, потому что все его существо подчинено одной лишь, какой-то животной мысли – бежать! Бичом хлещут пули, иссекают воздух осколки шрапнели, безжалостно буравят дыры в пространстве снаряды.

Лопухин хрипит на сырой земле, вяло поводя ослабевшими руками. Он дышит резкими толчками, но его ноздри недвижимы: воздух втягивается во впалую грудь через зияющую рану на горле. Его глаза – как у затравленного зверя, он пытается что-то сказать, но лишь булькает и клокочет сгустками крови.

Навицкий падает рядом с ним на колени, пытается зажать руками рану – но пальцы проваливаются в теплую, мягкую, кровавую бездну.

– Штабс-капитан, – шепчет он. – Штабс-капитан… – осознавая, что не помнит, забыл, потерял в мутном прошлом его имя.

Лопухин слабо поднимает руку, указывая куда-то за спину Навицкому. Первый раз за все время его глаза смотрят одинаково. Рука падает плетью. Взгляд стекленеет.

Навицкий проводит грязными окровавленными пальцами по векам покойного – и бежит дальше.

Раненые кричат, агонизируя в воронках. На них сыплются комья земли, их топчут сослуживцы, прокатываясь лавиной, не разбирая, что там под их ногами – камни, глина, вода или плоть. Сгнившие трупы взрываются удушливой вонью, стоит их только задеть – они лопаются с тихим чваканьем, истекая гноем и лимфой.

Навицкий бежит, бежит, бежит – все его существо погружено в это одно-единственное действие. Он видит просвет в проволочных заграждениях – и легко, словно на гимнастике, перескакивает его.

Людская волна ударяется о неприятельский бруствер, как о берег – и рассыпается человеческими брызгами.

Навицкий врывается в окоп.

Там тихо.

Какой-то солдат сидит, прислонившись к стенке и вытянув ноги. Он весь покрыт землей, грязь даже на его лице – схватившись настолько плотной коркой, что и черт не разобрать. Он спит, обессилев от усталости, страха и напряжения.

– Эй, – Навицкий трясет солдата за плечо. – Эй, ты…

Пласт земли сползает с лица…

…Нет, это не лицо, это затылок!

Навицкий хрипло вскрикивает и отшатывается.

То, что он принял за сидящего человека, оказывается переломанным в хребте, вывернутым в обратную сторону трупом.

Навицкий пятится, пытаясь успокоить дрожь в руках.

Из полумрака выходит солдат.

Это русский, русский солдат – и он помнит его, это тот самый паникер, срывавший противогаз! Его глаза растерянно шарят по лицу поручика, лицо озабочено, губы едва шевелятся.

– Что вы ищете? – спрашивает Навицкий, тяжело дыша.

– Личинок, личинок, – бормочет солдат.

– Что?

– Червячков таких… махоньких… беленьких… из них мухи вылупливаются…

– Зачем вам мухи? – он не понимает, совершенно не понимает, о чем идет речь.

– Не мухи, не мухи… личинки, личинки… Если в тебя пуля попадет, а в ране личинки заведутся – то хорошо, хорошо… они гной пожрут, огонь вытянут, лихорадку успокоят… Рана чистой будет. А иначе – антонов огонь, огонь, огонь… Вашблагородие, у вас нет личинок, а?

– Н-нет, – мотает головой Навицкий.

– Личинок, а? Ну хотя бы горсточку, а? Личинок, личинок, личиночек? Вам не выдали, вашблагородие, а?

Навицкий продолжает мотать головой и отступает – на ощупь, шаря руками за спиной.

Солдат продолжает бормотать, опустившись на колени перед изуродованным трупом. Он начинает копаться в нем, разрывая плоть, расковыривая гниющие раны.

– Личинки, личинки, личиночки, – шелестит он уже едва слышно.

Навицкий идет по окопу, крепко сжимая оружие. На удивление тихо. Не слышно немецкой речи. Нет криков о пощаде. Нет даже воплей ликования – победа ведь! Победа? Но окоп пуст. Где германцы? Где те снайперы, которые не давали им поднять головы? Где пулеметчики, поливавшие их свинцовым дождем? Где – все?

Где?

Он слышит приглушенные голоса и, разобрав русскую речь, спешит туда.

Да, солдаты сгрудились тут, в одном из ответвлений окопа. Они о чем-то переговариваются, плывет знакомый едкий дымок травяного курева…

Не может быть.

– Штабс-капитан? – окликает Навицкий Лопухина.

Тот поднимает голову.

Поднимает голый череп с прядями давным-давно истлевших волос. Единственный, иссохший в глазнице глаз – левый – смотрит куда-то за плечо Навицкому. Крупные зубы скалятся в вечной, застывшей ухмылке. Белесая щеточка проросшей неведомым образом травы нависает над ними.

Он умер давным-давно. Может быть, в самом начале войны. Может быть, он уже пришел на нее мертвецом.

Навицкий пятится. Запинается о какого-то солдата. Оборачивается, хватая его за плечи, чтобы спросить – видит ли тот, что видит он… Но солдат тоже мертв. Таращит пустые глазницы. Скрипит иссохшими суставами.

– Осторожно, вашблагородие, – говорит голосом Кузьмы. – Я тут снарядики разложил, не наступите.