Повели на молитву; и уже тогда, когда девицы по очереди читали главы из Евангелия, Саша почувствовала первые щипки. Исподтишка щипала ее за руку одна из подруг Адели, стоявшая рядом, и делала вид, что ничего не происходит. Молоденькая классная дама повела воспитанниц пить чай, и Сашу снова щипали. Затем прямо в столовой ее окружило множество девочек, не только старшие, но и из средней ступени, и все они принялись приплясывать вокруг нее, дергать ее за волосы, больно щипать за руки, за плечи и при этом на разные лады твердить:
– Говорят, кривой учитель-немец показывал тебе срамные картинки? А ты с удовольствием смотрела? Фу-у-у! Да вы и впрямь падшая женщина, мадемуазель Руднева!
Сразу несколько классных дам пытались прекратить это представление.
– Уймитесь! Да что с вами сегодня!.. Всех к черному столу поставим! У нас и так несчастье, а еще и вы разошлись!
В конце концов Саше удалось вырваться из плотного круга кривляющихся учениц. Аделя стояла в стороне, с виду – не более чем зрительница, но по ее сдержанной розовой милой улыбке сразу становилось понятно, кто все это организовал.
– Звери вы! – крикнула ей Саша с ненавистью.
– Сама зверь, – отчеканила Аделя. – Думаешь, не вижу, как сильно ты не любишь меня, как завидуешь мне? Конечно, у самой-то отец, небось, подобно мужику, пешком по дорогам ходит! А этот надменный старик, который с отцом и матерью твоими навещает тебя, – кто он тебе? Небось жених? Не диво, что ты так липла к Бергеру, даже одноглазый учителишко лучше такого старого чучела!
Саша молча толкнула Аделю в грудь, так что та чуть не упала, и выбежала прочь из столовой. Наверху, в дортуаре, было безлюдно, тихими островками стояли убранные кровати. Саша плюхнулась на свою, сдернула пелерину и съемные белые рукава – руки под ними были сплошь в свежих пунцовых синяках. Ее будто душило что-то, даже плакать она не могла.
– Ненавижу, ненавижу, ненавижу, – бормотала Саша. Повторяла одно слово как заклинание. Долго она так сидела, ее никто не искал, даже странно, что на уроках не хватились воспитанницы. Видать, что-то у классных дам случилось и впрямь необычайное. «Что у них там за „несчастье“-то? – подумалось ненароком. – Хотя ну их. Пусть пропадут все пропадом!»
Не зная, куда деваться от безделья, Саша достала обгорелую тетрадь, пролистнула – мелькнул носатый порт рет Шиловой – и начала рисовать Аделю в пожаре, охваченную пламенем. И подписала рисунок:
– Я немного слышала, о чем говорили доктор с городовым, – вполголоса рассказывала Маруся Дублянская через пару дней после чудовищного происшествия. – Доктор говорит, это самовоспламенение! Такое очень редко случается… Когда в теле человека само что-то возгорается, и он истлевает до угольков…
Кровать Адели убрали из дортуара, и на пустое место, где она прежде стояла, почему-то никто не осмелился ступать, туда даже старались не смотреть. Бледные тихие девушки сидели кружком в дальнем углу.
– А еще слышала, Волчиха говорила, Шилова совсем плохая.
– Что с ней?
– Редкий и тяжелый недуг.
– Заразный? Нам тут еще эпидемии не хватало…
Саша молча ловила каждое слово. Минувшие дни прошли будто в бреду, она с трудом воспринимала окружающий мир, ночами плакала об Аделе – Бог видит, написала сгоряча, никогда бы не пожелала, зная, что так все выйдет! И больше всего Саша боялась, что кто-нибудь найдет злополучную тетрадь. Страницу с рисунком и со сбывшимся страшным пожеланием надо было вырвать и сжечь. Только к вечеру Саша отважилась это сделать. Тайком пошла в умывальню со злосчастной тетрадью, открыла – и увидела, что неудавшийся портрет Бергера исчез, будто его вовсе не было, а под рисунками и пожеланиями Шиловой и Аделе появились новые надписи, которые ей не принадлежали. Под первым пожеланием была проведена длинная черта, и ниже бурыми чернилами, диковинным калечным почерком, была сделана приписка:
Под вторым пожеланием красовалось следующее: