Самая страшная книга 2022

В деревню он вернулся ночью — чем меньше глаз увидит его ношу, тем лучше.

Кто ж знал, что самыми внимательными окажутся не чужие глаза, а родные.

Последнее воспоминание, которым умирающий разум Ивана поделился с внуком, было окрашено в горестные черно-белые тона…

…Борис настороженно всматривался во мглу, когда что-то кинулось на него из глубины сарая. Он выставил руки, приняв на них тяжесть нападающего. Его сбило с ног, облапило с медвежьей силой и принялось ломать. Он сразу понял, что дело плохо — противник был тяжелее и настроен серьезно.

Борис отбивался молча, экономя силы. От нападавшего пахло кровью и потом. Человек, понял Борис. Но когда зубы вцепились ему в щеку, понимание рассеялось. Борис хрипел под душившей его тяжестью, а нападающий, подминая его под себя, продолжал грызть ему лицо…

…Отнести тело к опушке Криволесья было нетрудно. Начавшийся трехдневный ливень уничтожил все следы.

Реанимобиль мчался в район. Сашка держал брата за руку. Сжимать крепко боялся, потому лишь легко обнимал его ладонь пальцами. Маме позвонили, и она, бросив дела, летела в Речинск.

Сашка смотрел на Пашкино лицо, механически прокручивая в голове слова Ворона.

— Ты прикинь, прикинь, — как заведенный частил тот, когда они выбрались из сарая, — Венька месяц в лесу прятался, за дедом твоим следил. Если б не он…

Во дворе распоряжались люди в форме, мелькали белые халаты, за забором колготились соседи. Зойка плакала у матери на плече. Ворон давал показания. Истошно выла Ласка.

А среди этого хаоса изваянием застыла бабушка. Руки в муке, лицо — такое же белое, как и руки. Улыбаясь застывшими губами, она повторяла раз за разом:

— Сына ро́дного убил. Внука ро́дного изувечил. Права Валька — кровавик-камень заместо сердца у него.

Потом ей стало плохо. А Сашке разрешили сопровождать брата. И остальное для него на время перестало существовать.

К ночи двор Лисиных опустел. Увезли упакованное в черный пакет тело Ивана. Разошлись по домам переполненные впечатлениями соседи.

Никто не видел, как Венька, сорвав с двери сарая пломбу, вынес идола и скрылся в лесу. Дороги он не знал, но шел уверенно — идол шептал, куда идти.

Веньке было хорошо — впервые он осознавал мир как взрослый человек. Воскресший разум жадно впитывал открывающиеся перспективы.

Остановить его было некому. Его мать неподвижно лежала у порога их дома. В открытую дверь сочился лунный свет, падая на зияющую в ее шее рану размером с кулак.

Александр Дедов Аист свободен

I

Я лежу рядом и смотрю ей в глаза: они такие же, как и пятнадцать лет назад. Лучистые, цвета гречишного меда. Даже сейчас, когда под ее головой натекла багровая лужа, глаза продолжают улыбаться.

Она всегда была такой, сколько себя помню: даже когда отказывала ростовщику в заведомо невыгодной сделке, даже когда муж возвращался из корчмы и бил ее по какой-то своей, надуманной причине. Ее глаза улыбались тогда, ее глаза продолжают улыбаться и сейчас.

В этом доме сегодня все мы мертвы. Я дышу, желудок все еще требует пищи, но последнее, что связывало меня с мирскими заботами, сегодня умерло. И это замечательно! Агония подарила мне чувство легкости. Я вознесусь! Я отращу крылья!

Одним ловким прыжком я снова оказываюсь на ногах, легко стряхиваю кровь с рукавов и подола рясы: ткань пропитана маслянистой мирой — к ней ничего не пристает. Выглядываю в окно: в паре футов от кучи мусора, весь заливаемый закатными лучами, стоит человек в бурой промасленной рясе. Точно такой же, как и у меня.

— Игумен ждет тебя, брат Пустельга. Он все знает! — Брат смотрит на меня пристально и широко улыбается; огромный шрам, прочерчивающий его лицо наискосок, растягивается и белеет.

— Я ведь убью тебя, брат Пустельга. — В моем голосе лед, а в груди бушует пожар. — Как и других своих братьев. Передай Игумену, что я могу убить и его.

— Это вряд ли! — отвечает монашек со шрамом. Перерезать ему глотку — легко, но он слишком далеко; не успею догнать. — Он будет ждать тебя на Поле стрел. Если не придешь, он сам придет за тобой.

Это был самообман. Еще мгновение назад я думал, что обида сгорела, что возникшая легкость и есть путь наверх. Но нет… Ненависть снова сдавливает грудь, а потом распаляет бесконечный пожар души. Ненависть — мои крылья.

Я чувствую, как дрогнула бровь. Придется подождать несколько мгновений, чтобы не дрогнул и голос:

— Даю слово: встреча с Игуменом состоится.

Мой собеседник улыбается и подобострастно кивает несколько раз, чтобы спустя короткое мгновение бежать со всех ног в сторону порта. Почему он так ценит свою жизнь? Он же брат — один из нас, впрочем, это уже не так важно.

II

— Что пьет инок? — спрашивает корчмарь. Он из восточных провинций, его выдает акцент.

— Воду.

— Добже, добже, — кивает корчмарь и улыбается. — Что инок ест?

— Хлеб.

— Святоцть, вера. Бардзо добже.