Самодурка

«Налеты» Гиндина никого в театре не удивляли, подруги приняли это как данность и, отпустив тормоза, окунулись в предпраздничную атмосферу вольной театральной игры, преисполненную дураческих выходок, розыгрышей и балагурства.

Близилось время, когда фойе заполонит светски-улыбчивая, раздушенная и говорливая зрительская толпа, и буфет будет работать только для зрителей, и оркестранты в смокингах, похожие на усатых жуков, покинут его и переместятся в курительную, и двери, ведущие из буфета в служебные помещения, охраняемые военными, сомкнутся за ними, чтобы отделить, отгородить друг от друга две реальности: обыденность и тайну театра — эту зыбкую светотень, рожденную из слияния закулисной ночной стихии и магического света рампы.

Но пока двухстворчатые двери, разделяющие эти миры, то и дело распахивались, пропуская в буфет артистов оркестра, которые, выпив бокал-другой, шли переодеваться в свои смокинги. Балетные чертили в пространстве невидимые узоры своим упругим полетным шагом, кивали друг другу и мчались навстречу Новому году — шуба, дубленка, куртка или пальто, порыв ветра на улице, прищур усталых глаз, чуть надменная внешняя беззаботность — ни тени понурости — твердый шаг и выпрямленная спина, на лицах — отблеск софитовой увертюрной торжественности, будто обыденность не смеет коснуться их своей безысходной печатью, — танцуй, жизнь, танцуй! щелчок жетончика в турникете метро, стук захлопываемой дверцы автомобиля: кто на чем по домам… лелея в сердце надежды на будущее, высоко поднимая голову, подставляя ветрам лицо, осиянное радостью, — танцуй, жизнь! И эта потаенная радость как фонарик, как неприметный мерцающий огонек вливается в нездоровую полумглу громадного города, искрится и дышит, и дыхание этой тихой радости касается замороженных окон — окна оттаивают и в них загорается свет.

Лица… мелькают… как хорошо! — тлело в Надином разомлевшем сознании. — Я их всех люблю. Да! Ведь не виноваты они, что снуют тут по-муравьиному, выгадывают что-то, интригуют, кусаются… Просто они поддались стихии игры и таковы правила.

Гиндин все подливал и подливал шампанского, к их столику подсаживались, шутили, пили и растворялись в небытии ускользавшего года… Марик кричал, перефразируя строфу из «Пиковой дамы»: «Уж Гиндин близится, а полночи все нет!» — и хохотал, хохотал, подмигивая девчонкам и радуясь неизбежному, — до Нового года чуть меньше шести часов…

Надю с Марготой одолело блаженное чувство бархатной невесомой истомы им уже никуда не хотелось двигаться… Кажется, сидели бы тут и сидели, не думая ни о чем, под перекрестным огнем улыбок, в жару острот, — добрых и злых, — объятий и поцелуев, — искренних и не очень, — сидели, загородившись от собственного бытия, не выносящего пауз и вечно принуждавшего жить: выходить и входить, прощать и мстить, жалеть и дарить, — делать все, что угодно, лишь бы не знать остановки, которая беззащитна перед неминуемостью вопроса: чем ты живешь? И зачем?

Как сладостно было это легкое колыханье на границе двух лет, колыханье на грани своего прошлого: ведь предновогодний вечер, даже недожитый, недогоревший, уже принадлежит невозвратному прошлому — год завершен и тут ничего не поделаешь! А потому можно позволить себе не вытягиваться во фрунт, не рваться вперед, а заслониться от собственного «я» щитом с надписью: НОВЫЙ ГОД. ПРАЗДНИК. НЕ КАНТОВАТЬ! — и длить, и длить эти расслабленные мгновенья, выхваченные из потока перетруженных будней…

Куда мне потом? Домой? — Надю вдруг охватила паника.

Она поняла, что пришло время решать: куда ехать, где встречать Новый год, — дома ли, в гостях ли… и у кого? Говорить с Володей начистоту или не говорить и по-прежнему делать вид, что ничего не происходит…

И тотчас сердце выбилось из мерного ритма и насколько раз сорвалось тяжко, испуганно, предупреждающе…

Ты что, пасуешь? Спрятаться хочешь? — её растерянный взгляд скользил по серебряной утвари, выставленной за стеклом старого буфета. Вот он остановился на пальме из серебра и крохотной фигурке обезьянки, сидящей под пальмой… как чья-то фигура заслонила рассматриваемый ею предмет. Надя внимательней пригляделась к этой фигуре, узнала в ней нового завлита и тут же припомнила их недавнее мимолетное полузнакомство в фойе… Он с улыбкой ей поклонился и подошел к их столику.

— С наступающим! Как хорошо, что вас встретил сегодня — от души хочу пожелать всего самого доброго! День сегодня необыкновенный, знаете… День перемен!

Надя в ответ улыбнулась и предложила присесть, что он и сделал с готовностью.

— А мы ведь с вами толком и не познакомились, — он склонился к ней через стол. — Если помните, меня зовут Георгий, а вот вас…

— А я Надя. Надежда.

— Вы, наверное, дома встречаете?

— Н-не знаю… не думаю, — Надя спохватилась слишком поздно — её смятение сразу выплыло на поверхность, словно белопузая рыбина, отравленная парами шампанского.

— Так вы ещё не решили? — страшно обрадовавшись, воскликнул Георгий и, не дав ей опомниться, сияя золотистыми высверками на оправе очков, азартно, совсем по-мальчишески выпалил: