Самодурка

— Кошка, пляши! Ты хоть что-нибудь воще понимаешь? Ты хоть знаешь, что творится-то? Новый балет репетировать начинаем! В четверг, дура, в четверг! Состав солистов объявят. Знамо дело и прочих, которые, значит, рангом пониже… Может и нам с тобой кое-что обломится. Не зря я Харечку под Новый год-то обхаживала! Битый час вкруг него танцевала. Ставит-то, Кошка, он Петер-блин-Харер! Ай да Харечка наша, душечка! В гробу он видал Бахуса тот ему не указ! Чего не прыгаешь? Не дури — эка стала столбом — за эту новость с тебя причитается…

Тупая боль. Пустота.

Зачем все это? Теперь, когда душа провалилась куда-то… Ну же нельзя так, что-то держит еще… мой обет. Это главное. В этом жизнь: все, что сбилось, пошло под откос, — все смешавшееся, искалеченное душевной болью, — все мое… все, что есть я.

Форма рондо. А — в — а — с — а. Музыкальная сонатная форма. Расположение частей внутри целого. Рондо — это круг. Самая совершенная форма!

«Чтобы вернуться к жизни, я должна совершить круг — подняться к той точке, откуда началось падение. Провернуть колесо, восстать! Задать своей жизни форму, подчинить её ей, защитить её ею… Попробуем поиграть в игру, где сама жизнь — средство самозащиты. Ну а цель?»

Надя посмотрела на себя в зеркало и… губы её словно сами собой начали еле заметно двигаться — они пролагали душе путь к улыбке. Улыбке не житейской, не повседневной, а той, что освящает миг пробуждения духа. Мышцы словно бы первыми уловили эту внутреннюю подвижку… и свидетельствовали о том сокровенном, что таится до поры, — таится в каждом из нас, — и только ждет верного часа, чтобы проснуться. И начать свою битву! Битву за ту частицу Божественного, на которую ополчаются все силы тьмы, чтоб не дать ей воскреснуть. Чтоб не дать прорасти ей подобно зерну сквозь тяжкое бремя телесности — сквозь обиды, и боль, и страх. Это зерно сокровенное иные зовут духом бессмертным. А если очнется он — дух! — где-то там, в глубине естества, — значит тот, кто сумел прорастить свое семечко здесь, на земле, в юдоли скорбей, — он спасется!

Путь указан. Иди! Вот он — прямо перед тобой. И свет семафора для смутной души твоей отныне открылся зеленый…

И прорастание духа — в этой первой улыбке прозрения, в этой немыслимой силе, которая наполнила вдруг все Надино существо, — было первой в её жизни победой! К которой добрела она, еле живая, на ощупь, впотьмах…

«Как же теперь защитить тебя, мой тайный свет? Которого нет ясней… Который — физически — расправляет мне позвоночник. И с которым ничто уж не страшно… Надо спасти тебя. Знаю — как! Надо найти защиту для этих вот мышц, для этого мяса, костей — для оболочки, в которой укроешься ты. Надо спасать свою жизнь РАДИ тебя.»

И все-таки не сама — вернее, не только сама Надя постигла это. И не сама разожгла тот ликующий и благодатный свет, с которым враз осушились слезы в её глазах… Она догадывалась, но… не смела. Пока не смела надеяться. Что о ней ведают, что о ней помнят — её ведут… Силы, которым нет на земле предела…

* * *

Теперь она знала, что делать. До начала репетиции ещё оставалось немного времени. Тенью скользнула в курилку, где стоял телефон, набрала номер.

— Коля? Привет, это Надя. Да. Уж от тебя ничего не скроешь! Ну да: мне очень нужна твоя помощь. Это довольно срочно. Где? Поняла. Да, я там бывала. Буду! Через пятнадцать минут. Угу, хорошо… Пока.

Но в трубке уж раздавались гудки.

Маленькое кафе у истока Столешникова переулка, стекавшего вниз, к Петровке. Ступени валятся в подземелье. Дым. Полумрак. Деревянные столы, отгороженные один от другого высокими перегородками — словно ячейки чьих-то роящихся помыслов.

Вон он, Коля. Белобрысый. Высокий. Прищуренный.

Степень концентрации — на износ!

Но со своими — всегда с улыбкой…

Хмыкнула про себя: «Герой моего енаульского романа!»

Любке было с ним нелегко — пил, подавлял, хамил, прикрывая душевный излом, — червоточину, разъедавшую сердце ещё с Афгана…

Себя не щадил — рисковал, дурил, жил в рукопашную, на отрыв бедовой русской души… а душа болела.

В юности по-мальчишески рвал рубаху — мол, Родину спасать надо! Потом ухнул в систему ГБ — завяз. Она бы сломала, да он-то не из таковских — боль спасла его — выжил. Себя сохранил. Побился, подергался — вышел в крутые начальники. Федеральная служба… Была в нем этакая ломовая устремленность — рубал наотмашь сплеча! И пройдя через ад, сохранил свою веру — только смертная усталость тлела теперь в глазах. Да горькая складка у губ.

Он знал об этом мире — о стране то, во что большинство отказывалось поверить и тешило себя иллюзиями… А он стоял — белобрысый паленый мужик как скала стоял у последних рубежей перепроданной и наповал сраженной страны, зная что ничего уж ни исправить, ни возродить, ни спасти нельзя! Можно только жить с чувством полнейшей безысходности, продолжая дело, которое начал…