Самодурка

И каждый вечер, запершись в спальне, — Надя приделала к двери крючок, — она вставала перед иконой Божьей Матери и молилась, чтобы Царица Небесная заступилась за неё перед Сыном, которому Надя дала обет, чтоб помогла исполнить его и вернуть кота. В этом таился для неё мистический смысл: она верила, что возвращение Лариона вернет все на круги своя. И все в её жизни наладится. Верила и не верила…

Она понимала, что по-прежнему быть не может. Что многое сломано… И прежде всего, её представление о себе.

Она катастрофически переставала самой себе нравиться. Она начинала себя презирать. Она через силу заставляла себя молиться — ей было стыдно! Стыдно предстоять перед Ликом святым в своей нечистоте, — она боялась себя! — боялась признать, что по сути она просто капризненькая и весьма ограниченная эгоистка, не способная сделать ни шагу к преодолению собственной слабости и несовершенства.

И при этом ей было жаль себя прежней — всеобщей любимицы из отлетевшего детства, обожавшей плескаться в тазу на своей осененной зеленью даче, обожавшей валяться в траве и подолгу глядеть на небо, прилипать к зеркалу и рассматривать свое отражение — наивное, любопытное и доверчивое…

Но ей не просто было стыдно себя теперешней — интуитивно она угадывала, что вообще стыдно просить, стыдно тревожить Лик, пристально вглядывавшийся в нее, — тревожить такой пустячной, такой несерьезной просьбой — вернуть кота!

Но она пересиливала себя, она все же просила…

В церкви Воскресения Словущего, что на Успенском вражке, купила лампадку, вазелиновое масло, сделала из бинта фитилек и повесила перед иконой на трех узорчатых цепочках, которые прежде красовались у неё на груди. От малейшего прикосновения лампадка покачивалась, двигалась густая тень на стене и… выражение Лика менялось. Да, выражение это неуловимо менялось каждый раз, как вставала она перед иконой…

Дева смотрела на Надю, и та готова была сквозь землю провалиться, потому что во взоре, проницавшем в самую суть её, не находила ни тени одобрения и сочувствия. Надя по-детски надеялась, что пережитое ею в последние дни и её слезные искренние молитвы как-то изменят выражение Лика — изменят к лучшему… она не знала, какое слово тут может выразить то, о чем она думала… Она надеялась, что во взоре Пресвятой девы найдет хоть намек на прощение, хоть тень утешения… Хоть едва уловимый знак, что её молитвы услышаны… Но благости в Лике не было, был только немой укор.

И это был не бред, не иллюзия — то была сущая правда. Та, что глядела на Надю с иконы, ВИДЕЛА её и немо, без слов говорила с ней. Вернее, не говорила, — Она просто отворяла душу той, что молилась перед иконой, и помогала ей вглядеться в эту самую душу, в самое себя заглянуть… и понять, какова-то она — душа, не земными, а небесными мерками мерянная…

И эта правда пугала. И это повергало Надю в такое смятение, а в душе её ворочался такой смертный ужас, что пытаясь побороть этот страх, она готова была вообще отказаться от способности думать и чувствовать, — только есть, пить, спать, стоять у станка, а все силы своего «я» — малого и убогого — устремлять к золотому огню лампадки перед иконой Владимирской Божьей Матери…

Она знала: ничто теперь не имеет значения — ни Володька, ни Ларион, ни театр, ни обида и грязь, облепившая душу, — ничто, кроме этого святого Лика, глядящего на нее. Надя не отдавала себе отчета — чего она ждет, на что надеется… Где-то в самой глубине затаилась в ней детская, не убитая вера в чудо. Ожидание знака выше — знака благой всесильной защиты, — о ней помнят, её ведут… Ведь однажды — совсем недавно — она ощутила подобное. Когда просиял в душе несказанный ликующий свет и… нет, не уверенность, но надежда ожила в ней.

О ней помнят, её ведут…

И сейчас Надя знала одно: весь мир отвернулся от нее, и он — этот мир, больше был ей не нужен. Потому что только то тайное, к чему сызмальства тянулась её душа, стало для неё единственно нужным и важным. И это тайное сосредоточилось для неё в Лике Девы, в немом диалоге с иконой, которая жила своей жизнью… которая этим малым чудом как будто поддерживала её смотри! Для тебя не существовало прежде пространства, в котором ты оказалась. То, чего не было, — наявилось! То, о чем ты не могла и помыслить, случилось… В жизни нет ничего невозможного… даже в этой жизни. Не бойся. Иди. По той незримой тропе, на которую ты осмелилась…

* * *

Володя больше не исчезал ночами, и если у Нади не было вечернего спектакля, они молча сиживали вдвоем перед телевизором. Надя стирала, готовила, вытирала пыль, Володя привозил продукты, чинил искрившую розетку, возился со стареньким пылесосом… Они оба как будто старались доказать друг другу, что ничего страшного не случилось, что жизнь продолжается, а её глумливую ухмылку можно не принимать всерьез.