Самодурка

Кожа под струей холодной воды сразу покрылась пупырышками — сейчас ей хотелось бы её сбросить, растворить телесный футляр, с таким назойливым постоянством заставлявший мириться с собой… Тело ломило, и даже после омовения оно показалось ей выпотрошенной пустой оболочкой.

Этот немец — фанатик, распротетый в экстазе любовного ритуала, словно бы выпил тот легкий веселый трепет, который всегда наполнял Надину душу, не позволяя впадать в уныние и пасовать ни при каких обстоятельствах… И она — на полупальцах, прозрачной тенью — скользнула в номер, закуталась в халат хозяина, пристроилась в кресле, поджав ноги, и встретила напряженный горящий взгляд Петера. В нем было столько желания, что Надя даже слегка отшатнулась и как утопающий за соломинку схватилась за свой бокал.

И лился над столиком белесый играющий дым сигарет, и наслаждались свободой смеющиеся пузырьки шампанского, и качался мир под босою ступней Надежды — она плыла в мареве Рождественской ночи, плыла без руля и ветрил…

— Мы уехать… Подожди мало — я тебя увезу.

— Я должна вернуть своего кота! — эта фраза весь вечер почему-то стучала в висках как заклинание.

— Надя, будем здесь. Дома не… идти дом нет! Не надо! Хорошо?

— Петер, я… — она взглянула на часы — было уже четверть первого. Проводи меня до церкви. Пожалуйста! Это совсем недалеко…

Он посмотрел на часы и молча оделся. И Надя оделась тоже. Они вышли из «Метрополя» и поднялись по тихой онемевшей Тверской к Почтамту, свернули к «Макдональдсу», спустились чуть ниже по Газетному переулку и оказались возле церкви Успения Божьей Матери.

Петер не мог не заметить её все возрастающее волнение и, тревожно заглядывая в глаза, повторял:

— Что с тобой, Надя? Ты плохо? Надя, скажи!

Но она неё отвечала — замкнулась, деланно улыбалась и хотела лишь одного: остаться одной и войти в храм. Она должна была преодолеть ту внутреннюю преграду, что явлена была ей во сне…

— Пожалуйста, подожди меня здесь, — быстро шепнула Петеру и взошла на паперть.

Прихожане стояли плотной стеной — не пройти. Не толкать же молящихся! Надя услышала низкий густой бас, доносящийся из глубины:

— … но не вем, Госпоже Пречистая, откуду яже ненавижду, та и люблю, а благая преступаю. Не попущай, Пречистая, воли моей свершаться, не угодна бо есть, но да будет воля Сына Твоего и Бога моего: да мя спасет, и вразумит, и подаст благодать Святого Духа, да бых аз отсесле…

— Что ты, милая? — послышался шелестящий шепот.

Тихая восковой бледности бабушка в белом сатиновом платочке притронулась к Надиной руке.

— Иль умер кто у тебя?

Надя и не заметила, как при первых словах долетевшей молитвы слезы полились по щекам, все в ней как бы перевернулось и мир со всей своей болью отхлынул далеко-далеко, будто канул в небытии…

— Лапушка, не надо так-то! Вижу, неладное у тебя. Пойдем…

Старушка стала потихоньку протискиваться вперед и так это у неё получалось, будто шла, движимая не напором физического усилия, а какой-то иной нематериальною силой. Бесплотной тенью проскальзывала она между молящимися, а те как-то послушно и податливо расступались. Надя продвигалась за ней. Скоро они оказались в самых первых рядах прямо напротив царских врат.

— Помолись Чудотворной, — нежданная покровительница указала на икону Божьей матери слева у алтаря. — Все сердце раскрой, все как есть…

И словно бы позабыв про Надю, бестелесная как засушенный лепесток, стала самозабвенно молиться. Она крестилась и кланялась, и Надя крестилась и кланялась тоже.

«Не попущай, Пречистая, воле моей свершаться, не угодна бо есть», — с током крови пульсировали в висках запавшие в сердце слова молитвы. Надя глядела на образ — Богородица всматривалась в нее, и свет, исходящий от её Лика, словно живой водой омывал душу.

Надя не помнила, сколько времени простояла она перед образом. Служба кончилась, верные причастились, и её спутница в белом платочке вновь очутилась с ней рядом на ступеньках паперти.

— Тебя как звать? — дунула на ушко едва слышным шепотом.

— Надежда.

— Имя какое светлое у тебя! Ты и держись за надежду. И святой своей покровительнице молись. Вижу, ты к вере тянешься, — она чуть сжала Надину руку, — ты не бойся молитвы — молитва держит, по ней и иди. Ты вот запомни и повторяй про себя: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную!» Это Иисусова святая молитва — она как щит! Ты щитом этим крепись и полегоньку, помалу шагай вперед. И все у тебя хорошо будет, верю я! Запомнила молитву?

Надя прошептала одними губами:

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную!

Старушка кивнула, отпустила Надину руку и перекрестила ее:

— С Рождеством тебя, Милая! Ступай с Богом…

И легонькая как палая листва, уносимая ветром, пропала за поворотом. А к церкви быстрыми шагами шел Петер Харер.

Было около двух ночи. Ступеньки паперти заметало снегом. Крупные вихрастые снежинки напоминали крохотные цветы, может быть, эльфийские астры, которые рассыпали с небес, празднуя Рождество.

Закоченевший Петер, приидерживая у шеи поднятый воротник своего кашемирового пальто, еле выгоорил посиневшими губами:

— Ну, как дела? Нога болеть?