Самое красное яблоко

За полночь в дверь поскреблась Маргарет, потерянная в своем горе, не находящая утешения в простых и привычных вещах, еще слишком юная, чтоб забыться повседневными тревогами и за их пологом укрыться от скорби. Она прижалась ко мне, как много лет назад, когда прибегала плакать после дурного сна, и я долго шептала ей глупые сказки о короле птиц и хитром пахаре, о черном воре и колдовских конях.

Мы задремали под утро, а на рассвете, собираясь в дорогу, я заметила, что не мох расползся по остывшим камням у камина, а хрупкие травинки пробились в щели, и белые звездчатые цветы покачиваются меж них.

13

Благословенны дети, зачатые на Бельтайн, – приходят в этот мир они в мягкий рассвет Имболка, среди сотен его свечей, белых, как молоко. Хозяйка Котла, сама в этот день сбросившая старушечье покрывало, щедро расшитое блестками мороза, одаривает новорожденных своей улыбкой и благословением.

Но горе им, если богиня отворотит свой взор, горе им, если явятся в мир до срока, пока богиня не возродилась девой и матерью, пока лишь вьюжная злоба царит в ее сердце – в сердце ведьмы-карги.

Дворец встретил меня тяжкой, гнетущей тишиной и душным полумраком. Слуги, необычайно молчаливые и угрюмые, скользили, прижавшись к стенам, не поднимая глаз. Шорох одежд смешивался с боязливым шепотком, и не отделить было одно от другого. В высоких темных галереях, где обычно танцевали неистребимые сквозняки, нынче дышать было трудно. Чужое, всеобъемлющее горе сдавило грудь, и я сама потом так и не смогла вспомнить, как добрела до покоев Элеанор, так и не смогла понять, почему ноги принесли меня именно туда.

В ее спальне, выстуженной и пустой, словно никто и никогда не обитал в ней с того дня, как заложили краеугольный камень, удушливо пахло кровью. Мне не пришлось расспрашивать служанок – я поняла все и так, словно незримой тенью все темные дни стояла за плечом Элеанор.

Богиня не пожелала взглянуть на ребенка, зачатого среди узора туманных чар, и он пришел в мир раньше срока. В родных моих землях повитухи выбиваются из сил, чтоб преждевременные роды прошли благополучно и для ребенка, и для матери, не жалеют жертв ни Хозяйке Котла, ни домашним духам, ни добрым соседям. Обычно им удается задобрить силы, что непостижимы и обидчивы, и тогда младенец рождается слабый и хворый, но живой. И если мудра мать, щедро на тепло и любовь ее сердце, может он вырасти, избегнув когтей смерти.

Но иногда жертв бывает мало.

Или некому их приносить – как и было с Элеанор.

Уже давно сменили изодранные покрывала и простыни, задубевшие от крови, но на темной древесине кровати остались тонкие белесые борозды от скрюченных в спазме пальцев. Я едва коснулась их, и озноб прокатился по телу, словно кто-то шагнул на мою могилу.

Что она чувствовала, о чем думала капризная моя Элеанор, глупая моя Элеанор, когда рождение новой жизни оборачивалось смертью, долгой, кровавой и мучительной? Даже в окружении служанок и лучших медиков столицы была ли она одинока и потеряна, одна против всего мира, его брошенное и нелюбимое дитя? Или за ее спиной стояла та, жуткая, с тонкими паучьими пальцами и беззвездными глазами? Нашептывала ли она сладкие обещания, которые так легко принять за правду, но которые правдой не были?

Я не знаю. И никогда уже не узнаю.

Тихий, тоскливый звук разбил скорбное оцепенение мыслей, и я вздрогнула, сбрасывая стиснувшее горло отчаяние, словно выныривая из непроглядной пучины дурного сна.

Совсем рядом плакал ребенок. Не плакал даже – поскуливал тонко, не имея сил раскричаться во весь голос. Не веря своим ушам, я шагнула прочь, оставляя за спиной опустелые покои, разоренные смертью. Сердце трепыхалось обессилевшей птахой, то принимаясь колотиться о ребра, то замирая в холодящем ужасе.

В крошечной комнатушке, в которой ранее обитали не иначе как прислужницы, стояла одинокая колыбель из резного темного дерева. Внутри, закутанный в дорогие белоснежные ткани, укрытый теплым одеялом из крашенной в королевские цвета шерсти, лежал младенец, кривя в плаче бессильный рот.

Стоило лишь мельком взглянуть на него, как понимание обрушилось на меня безжалостным шквалом суматошных мыслей. Ибо кожа его была бела, как снег, а глаза черны, как ночь, как не бывают черны и умны глаза человечьих младенцев.

Некому было приносить жертвы, чтоб Элеанор благополучно разрешилась от бремени, и тогда самую сытную, самую кровавую жертву неблагой младенец взял сам – жизнь своей матери. Теперь я не сомневалась – добрые соседи не оставили Элеанор в час отчаяния, они упивались ее слезами и криком, и если бы кровь наша не жгла их раскаленным железом – не погнушались бы отведать и крови. Когда они подменили дитя? И было ли оно кровь от крови Элеанор и Гленна или с самого начала носила она под сердцем черноглазого подменыша?

Я не хотела этого знать.

Как не хотела знать и того, могло ли спасти Элеанор кольцо из холодного железа, если бы не мое малодушие.