Самое красное яблоко

Стоило образу его, имени его подняться из глубин памяти над заморочившей меня легендой, как сердце тут же пропустило удар. Я не могла слышать голос Кейтлин ни в коридорах, ни на балконах, ни в галереях – но слышала, и только Гвинлледу по силам было пожелать этого.

– Последнее сражение было сражением клятв и обещаний. Им пришлось встретиться – старому уже вождю гелледов, такому же сероглазому, как и его предок, и Белому королю, старшему над фир сидх. Лицом к лицу, не прячась ни за пеленой чар, ни за сталью доспехов. Но это сражение было и сражением хитрости. Народу фир сидх была недоступна роскошь прямой лжи, и год за годом они оттачивали искусство недомолвок и умолчаний. Белый король обещал, и слово его стало законом для всех фир сидх: потомкам сероглазого вождя достанется Альбрия, и более фир сидх не оспорят их власти, сами же скроются за пеленой туманных чар. Взамен вождь гелледов обещал не искать их и не нарушать границы их владений. Они скрепили кровью свои обещания, превратив их в нерушимые законы для своих народов, но… ложь была сутью людей, их дыханием и мыслями. Они лгали всегда – даже себе: когда любили, когда ненавидели, когда горевали. Но откуда фир сидх тогда было это знать? Скорбью и бедой обернулся им этот урок: сероглазый вождь убил Белого короля.

У дверей в покои Гвинлледа я замерла, сама не своя, не зная, чего жажду больше: узнать, как закончится сказание, или распахнуть дверь и оборвать на полуслове, пока не прозвучали слова, за которыми – о, как я была в том уверена! – последует что-то жуткое.

– И хоть кипел гнев в крови фир сидх, не могли они нарушить клятву Белого короля, как бы того ни желали. Они ушли в пелену туманов, скрыли от людей свои владения, а свой гнев обратили в злые шутки и хитрые ловушки, чародейские проказы и обманные сделки. Они ждали и помнили, ведь осталась у них надежда: властители фир сидх забрали тело брата своего, и Ольховый король сохранил его память, Осоковая королева – его чары, а Королева-под-холмом, что всегда была ему ближе всех, вырвала искру его жизни из вечного круговорота перерождений, чтоб смог Белый король вернуться неизменным. Остров же со всеми его богатствами, зелеными холмами и говорливыми реками, достался народу сероглазого вождя, и потомки его до сих пор правят им.

Имя его так и не прозвучало, но разве я не знала его и так? Я была сметливой – даже в те года, когда доверчивость и наивность застили мне глаза, но сложить головоломку из двух деталей не составило бы труда даже Маргарет или Элеанор.

Его звали Аргейл, и сквозь века потомки пронесли это имя.

Сбросив спеленавшую меня оторопь, рывком я распахнула дверь в покое Гвинлледа, и гнев на Кейтлин согрел мою кровь. Как она могла помыслить рассказывать королевичу о добрых соседях и называть их?!

Но Гвинллед в комнате был один. Ярко горели лампы, теплом дышали стены, и плотные шторы прятали густую синеву промозглых осенних сумерек. Покой и уют царили здесь, покой и уют, по которым я так сильно тосковала в дороге. Гвинллед же сгорбился над столом, обхватил голову руками, словно высились над ним лишь черные развалины или раскинулись вокруг вересковые пустоши. Он медленно поднял голову на скрип двери, долго смотрел на меня взглядом пустым и нездешним и, лишь когда я, смущенная веявшим от него холодом, шагнула в темноту коридора, со сдавленным стоном бросился ко мне.

– Ты вернулась, недобрая королева! – выдохнул он, застыв на расстоянии вытянутой руки, не смея сам преодолеть оставшийся шаг. – Как долго тебя не было!

Сердце предательски дрогнуло, стоило мне заглянуть в его опустошенное печалью лицо, и я протянула ему руки. Он обнял меня, уткнулся лбом в грудь, и снова я поразилась, как быстро, жутко и быстро он растет. Десять зим сменилось, а он уже вытянулся, тонкий и хрупкий, как росток, лишенный солнца.

– Разве было о чем горевать тебе, королевич?

– Никто не приходил ко мне и не говорил со мной. Как не усомниться в том, что я жив, в том, что я есть, если даже мой венценосный дед забывает обо мне, стоит мне его покинуть?

Пальцы скользнули по мягким, как шелк, волосам, запутались в черных прядях. Чем я могла его утешить, если знала: король день и ночь думает о наследнике – но не о самом Гвинлледе. Что ему до мальчика, до страхов и чаяний его!

Как мне укорять его, пусть даже в самом темном и тайном уголке сердца, если и сама вижу в Гвинлледе лишь порождение добрых соседей, а не его самого? Если смотрю на него, но вижу чудовище, а не ребенка?

И в тот миг не было в моем сердце иных чувств, кроме жалости, и страх отступил, как некогда – ненависть к Элеанор.

Он порождение дивных соседей, он не из рода людского, твердила я себе. Я должна бояться его, бояться – и потому ненавидеть. Но не могла.

Как когда-то жалела Элеанор, теперь я жалела его.

Я всегда жалела чудовищ.

– Разве Кейтлин тоже тебя покинула? – спросила я неловко, когда молчание затянулось и грозилось захлестнуть нас холодом и отчуждением.