Самое красное яблоко

– Горе Этлин было глубоко, как море, и столь же страшен был ее гнев. Но ничего она не могла поделать и смирилась, и осталась с Фионном, но на рассвете и закате уходила на утес и плакала, глядя на море. С ужасом Фионн смотрел на дело рук своих, но в еще больший ужас приводила его мысль вернуть Этлин ее шкуру. Ведь тогда к ней вернутся чары и она сможет отомстить. Так и жили они в ту жестокую зиму, лишь остатками нежности и согреваясь. Беды сыпались на деревню часто и щедро, как снег из низких и сизых туч. И долго искать виновного в невзгодах селяне не стали: зачем, если средь них живет обиженная роана, лишенная чар? Знать, не всех сил ее шкура лишила, знать, хватило ей чар с людьми расквитаться! Избавиться надо от ведьмы! И когда до Фионна дошли эти слухи, слепой и черный страх обуял его разум – впервые страх за свою возлюбленную, а не перед нею.

Я так и не открывала глаз, но слышала, как быстрей становится дыхание Гвинлледа, и могла представить, как он смотрит на меня, хмурится и сжимает губы, хочет перебить, оборвать или спросить, но сдерживается и слушает, слушает дальше.

– Он маялся долго, и страх заглушал его мысли, но все же мысль о смерти Этлин была ему нестерпима. «Пусть лучше она отомстит мне, отберет удачу, да хоть саму жизнь, чем погибнет сама!» – так он думал, когда спешил к тайнику с ее шкурой. А когда возвращался, издали увидел, как сквозь сизые метельные сумерки тянется к его дому лента огней. Тогда он успел лишь чудом – сквозь снежную завесу соседи не заметили еще одну тень, шныряющую впереди них. В дверях его встретила Этлин – она и сама видела, как стекаются к их дому люди, нашедшие, на ком отыграться за свое бессилие. Они замерли друг напротив друга, и ни слова не говоря, Фионн протянул ей шкуру и обнял на прощание. Вспыхнули серебром глаза Этлин, и Фионн впервые увидел ее – настоящую. Испуганную не меньше него, потерянную и одинокую. Такую же, как и прочие люди, даже в блеске всей силы. В тоске он опустился пред ней на колени, она же коснулась нежно его лба и задворками бросилась к морю, и нырнула – только серебром промелькнула в воздухе. Так его и нашли соседи – на коленях посреди заметенного снегом двора. Решили – зачаровала ведьма, хотели было сжечь дом, чтоб некуда было ей возвращаться, да над Фионном сжалились. А весной он ушел из деревни.

Я открыла глаза и встретила лишь темноту, прошитую редкими искрами, фонарь потух, а я и не заметила. Должно быть, сказка, звучащая здесь, глубоко под землей, среди старой тьмы и самоцветов, обрела особую силу.

Мне стало легче – легче дышать, легче говорить, легче мыслить. Все эти годы кривое стекло было перед моими глазами, оно искажало мир и рождало страхи. Теперь же я избавилась от него и смотрела сама.

Я закончила с улыбкой, даже не зная, остались ли рядом Гвинллед и Грайне или лишь кристаллы слушают мою странную сказку.

– Говорят, гораздо южнее, где зима милосердней, а скалы не склонятся над морем, долго еще жил улыбчивый рыбак, к которому каждый год приходила девушка с серебряными глазами. Фионн встречал возлюбленную счастливой улыбкой, и больше никогда не было страха в его взгляде.

Прохладная ладонь легла на мою, сжала легко, словно боясь причинить боль, потянула вверх. Голос Гвинлледа окутал меня мягким шелком, а руки легли на плечи.

– Твои сказки всегда чудесны, недобрая моя королева, но пора нам уже оставить их за спиной. Разве тебя саму еще не утомила темнота?

Я и не помнила, когда в моей жизни было что-то кроме нее.

10

Он шел, пошатываясь, не отпуская мое плечо, и ноги подгибались на каждом шагу. С другой стороны его придерживала Грайне – слишком тихая. В темноте я не могла разглядеть ее лицо, но чуяла – она боится. Знает, что ей дóлжно сделать, и все равно боится, и потому тянет время, ниже опускает лицо, благодарит тьму, что можно еще немного быть Грайне, просто Грайне, а не дивной королевой, лишенной сил и имени.

На верхних уровнях, куда пробивался серый дневной свет, она остановилась. Сжала губы до белизны, дышала коротко и резко, а глаза стали провалами тьмы на лице.

Когда Гвинллед оглянулся на нее, срывающимся голосом она спросила:

– Белый король, узнаёшь ли ты меня?

Он вздрогнул и сильнее сжал мое плечо, до искр из глаз, но я сдержала крик, не смея их отвлечь. Помедлив, он сказал, словно до последнего мига сомневаясь:

– Да, сестра. Хоть и мало осталось от тебя прошлой.

– У меня не осталось ни имени, ни владений, ни силы, ибо таково мое наказание, Белый мой брат. Все эти годы я хранила твои чары, и они камнем лежат в моей груди. Я здесь, чтоб возвратить их тебе и молить о прощении.

Она шагнула вперед и опустилась перед ним на колени, вскинув лицо. Гвинллед коснулся ее лба и скул и безвольно уронил руку.

– Ты же понимаешь, что умрешь? – тихо уточнил он, и детские беспомощные интонации прорезались в его голосе.

Кого в нем было больше? Ребенка, который так и не успел повзрослеть, или древнего фейри? Кажется, он и сам этого не знал.

– О, – безумная улыбка осветила лицо Грайне, – это и будет твое прощение.

– Тогда будь свободна, Осока.