Самои

Всё-таки вошёл. Борис за столом, его мать, отвернувшись, посуду моет до того тихо, что и звука не слышно. Должно быть, серчает на пьяного сына.

— Слышь, невеста твоя уезжает, — грубовато сказал с порога, поминая неудачливое Борисово сватовство. — Выдь — поговорить хочет.

Варвара даже не обернулась, только плечом дёрнула. Борис слушал эти слова, и сердце его разрывалось на части. За что? Чем он заслужил такую горькую участь? Когда учился в университете и потом, когда учительствовал в приволжском городке, мечтал сеять в детских умах разумное, доброе, вечное. Для осуществления этой мечты взялся за винтовку и добровольцем ушёл на фронт, устанавливать новую власть. Командовал ротой, был ранен — ничего себе не просил. Так неужто не заслужил он в жизни хоть малой толики счастья? Как же она может поступать так с ним? Ведь говорила: люблю навек. И счастье их было так возможно, но не сложилось.

— Ну, как хочешь, — сказал, потоптавшись, посланец и прикрыл за собой дверь.

Борис сжался, как пружина, готовый выскочить из-за стола. Варвара Фёдоровна всхлипнула:

— Иди, иди, бросай мать…. Так мне и надо!

Пружина звенькнула бутылкой о стакан и сломалась.

Наталья Тимофеевна усмотрела знакомую телегу у Извекова двора, стала выговаривать Нюрке:

— Ни тот, ни этот не мужики. Разве так женихаются? Меня Кузьма Васильевич сватать приехал, помню, на тройке с дружками да со сватами. Родители всполошились, не знают, где гостей усадить, чем угостить. Прибежали тётки со всех сторон, да кумы, да сестрицы — всем лестно на жениха посмотреть. А Васильич хоть и важный сидит, а всё ему круто надо — не привык копаться да церемонится. Не успели сговориться, а он уж командует:

— Какие Покрова, через неделю приеду, чтоб готова была….

Мама расстроилась:

— Что скоро так — будто позор прикрываете….

Уехала Санька, так и не дождавшись Бориса. А когда стих за окном тележный скрип, разрыдался Извеков. Рассказал он матери всё, что на душе было. Варвара Фёдоровна слушает его, гладит по голове и жалеет.

В Увелку ехали — ночевали в Рождественке у знакомых. В обратный путь тронулись, Иван сказал Егорке:

— Не барин, в телеге поспишь, а мне не привыкать….

И ехали без остановок ночь напролёт. День начал заниматься: заалел восток, а потом будто огнём на облака брызнуло. Засверкала роса, проснулись птицы, засвистели суслики, в высоких травах будто шёпот пошёл. Где-то вдалеке колокол солнце приветствует — должно быть, в Петровке, ближе негде. Ездоки приободрились. Егорка дремал, убаюканный ночной дорогой, просыпался, а Иван всё говорил и говорил, его как прорвало — всех помянул. Теперь до Бориса Извекова добрался:

— …Одно могу прибавить: на его месте я не только бы жизнью не дорожил, а за благо бы смерть для себя почитал. И ты над этими моими словами подумай. Ну, что за жизнь у него, хромоного — ни жены, ни друзей, целый день с мамочкою своей милуется. Гляди, и родят чего-нибудь. Впрочем, мал ты ещё для таких разговоров. Мал ты ещё, Кузьмич, для мужского разговору, — и потрепал мальчишку по вихрам.

Опять вспомнил Фёдора:

— Вот брат твой, коренной уральский мужик, в строгости, но и в сытости взрощенный, теперь по какому-то горькому недоразумению без своего угла остался…. В лоск мужика разорили.

Об Авдее Кутепове сказал:

— Вилы тебе в брюхо — вот твои права. В колхоз силком загнал. Теперь у меня ни лишних мыслей, ни лишних чувств, ни лишней совести — ничего такого не осталось. Да не один я такой, все бают: в колхозе жить да не воровать, значит не жить, а существовать. Изворотами люди живут, и я, стало быть. Авдюшка говорит: порядок через строгость приходит. Вот как начнут садить у тюрьмы — народ и присмиреет. А я мекаю: двух смертей не бывает, а одна искони за плечами ходит. Вот её и надо бояться.

Егорке нравилась Иванова болтовня, да и сон потихоньку растворился в ярких бликах нарождающегося дня.

— … Шибко мне, Егорка, в солдатах служить нравилось. Дождь ли солнце — брюхо набил и лежи позёвывай. Начальство суетится, так ему положено. Разве кто вгорячах крикнет:

— Ишь, паскуда, хлебало раззявил!

Ну, да ведь там без того нельзя, чтобы кто-либо паскудой не обозвал, на то она и армия. Зато теперь…. Слышь ты, вчерась в райкоме-то два мужика гуторят:

— Где мне, Иван Иваныч. О двух головах я что ли? Вот если б вы…

— Что вы, что вы, раз уж вам поручили, вам и выполнять

— Да кабы знать, с кого конца подступиться….

— А вы не с краю, а в самую серёдку, хи-хи, в гущу, так сказать, событий.

— Тьфу! — Иван в лицах изобразил подслушанный разговор и выматерился.

— Писульки по деревням шлют: не шевелиться, не пищать, не рассуждать. Хотя разобраться, в единоличестве тоже не мёд. Вот вы, Кузьмич, как бы без Фёдора прожили, если б не колхоз? То-то. Соображай. И работа тоже. Раньше напару с бабой трубишь цельный день — инда одуреешь. В обчестве — веселей.

Иван задумался.

— Нно, постылый! — ошлёпал он вожжами конские бока.

С политики перекинулся на рыбалку.

— Чтобы ловля была удачной, необходимо иметь сноровку. Опытные рыбаки выбирают для этого время сразу после дождя, когда вода взмутится.