Самокрутка

Люди стали почтительно у дверей. Настастья Григорьевна подошла и, узнав, что дядя только смеялся, начала улыбаться...

— Ну, сударь, увольте... — выговорил наконец князь, вставая и показывая на передний угол, где висел образ... и на дверь. — Спасибо, что распотешили старого. Я этак смолоду не смеялся. Но более не могу. В мои годы это вредно и даже может выйти смертельно. Прощайте.

Гурьев встал, и злобно, презрительно окинув всех глазами — молча и быстро вышел из гостиной.

— Ох, шалый... Ещё бы минуточка, обратился князь к племяннице, и он бы меня, голубушка, укусил.

— Бешеный! — воскликнула Настасья Григорьевна.

— Совсем. Поди, теперь, что народу перекусает, пока не засадят самого.

— Создатель мой! — ахнула Борщёва. — Бедняга... Отчего, не знаете? Волк укусил?

— Нет, племянница... Это такая особая хворость... — заговорил князь серьёзно, — недавно в Питере стала ходить. Вдруг захватит человека... А теперь, вот, жди, ещё хуже будет народ, т.е. офицеров перебирать...

— Что ж так!

— Орловы братья — виноваты!

— Орловы! — ахнула Настасья Григорьевна. — Колдуют? Хворость в народ пущают!..

Князь начал снова хохотать до упаду...

II

В Москве, после торжественного въезда императрицы, всё готовилось к празднеству коронации, которая была назначена на 22 сентября.

Человек, наименее обращавший внимание на всё совершавшееся вокруг него, на хлопоты и празднества, и всеобщее радостное смятение во всей белокаменной столице — был, конечно, сержант Борщёв.

Он был поглощён одной мыслью: спасти Анюту от брака с сенатором Каменским и решиться наконец на отчаянный шаг, — женитьбу, которая, по всеобщему убеждению, должна была привести обоих к заточению в разные монастыри. Но так как они оба решили не сдаваться и не оставаться добровольно келейниками, то, стало быть, после такого исхода приходилось быть готовым на новую борьбу и новые подвиги мужества.

"А что если и впрямь придётся бежать из пределов российских, — думал Борщёв, — и идти на службу к Крымскому хану. Мне, гвардейцу и православному. Фу, Господи! Какое в свете бывает на людей диковинное стечение обстоятельств. Хорошо Анюте. Она и впрямь не русская духом и силою... Может ей там, у хана-то, покажется привольно, как на родине. Кровь крымская заговорит, материнская... А я то ведь совсем туляк, а не татарин".

И молодому человеку представлялся вопрос, печалиться или смеяться, в виду своего будущего. Выходит и грустно, но забавно.

Вдобавок Борис был убеждён, что князь, оскорблённый в своей отцовской и боярской гордости, на всё пойдёт. Он воспользуется конечно пребыванием в Москве нового правительства и многих друзей-сановников, чтобы лихо отомстить внуку за позор и за поругание его дома. На увоз дочери из дома и венчание самокруткой, без согласия и благословения родителей, всё общество смотрело почти как на преступление, равное грабежу и даже убийству. А тут ещё родственные отношения, т.е. преступление против законов церковных, стало быть — поругание религии.

— Да, богохульством так и поставят! — решил Борис. — Захотят, — кто в силе, да во власти, так из меня злодея хуже Стеньки Разина сделают, а за богохульство не монастырём уже пахнет, а Сибирью.

Однако, вместе с этими рассуждениями, Борис не падал духом и, получив деньги от матери, тотчас принялся за хлопоты. Прежде всего он разыскал квартиру Алексея Хрущёва. Он вспомнил ласковую речь молодого "рябчика" и предложение любовное и дружеское услуг и помощи в тот день, когда он просил его одолжить ему простое платье.

Хрущёв жил неподалёку от Плющихи, остановившись у одинокой старушки, родственницы по матери, госпожи Ооновской.

Большой дом, деревянный с балконами, в роде усадьбы, представился глазам Борщёва, когда он с трудом разыскал его за Пресненскими прудами. Вокруг дома не было никаких построек, никакого жилья. Громадный двор, или скорее поляна, сплошь покрытая осенней жёлтой травой и лужами, расстилалась перед домом, и по ней, извиваясь как просёлок, зигзагами, шла наезженная дорога, от ворот к крыльцу барскому. За домом был большой сад, в две или три десятины, за которым начинался заросший, густой лес, протянувшийся вплоть до Москвы-реки, и до села Петровского. Основская, действительно, жила здесь не в качестве обывательницы города Москвы, а в качестве помещицы. Деды её выстроили дом в купленном имении под Москвой, стараясь построить на краю своей земли, поближе к городу. И вот, понемногу, за сто лет, матушка-Москва всё ползла и наконец подползла к самому имению и дому Основской. Царь Алексей Михайлович ещё на охоту сюда ездил, хотя место и тогда было уже плохое для дичи, слишком бойкое, но всё ж таки бывали дикие утки, пролётом отдыхая на прудах. Теперь же тут была окраина города.