Самокрутка

— Как можно. Нешто это гвардия! Ты не был тогда в Питере, а я был... Тут зараз и весь двор и сенат и всякого состояния люди, все были заодно.

— Примазались к вам, родимый, примазались. А без вас сидели бы смирнёхонько, будь не только Пётр Феодорович, а хоть Иван Грозный. Эх, я бы теперь батюшку Ивана Васильевича напустил бы на Плющиху в квартиру Гурьевых... Ах мои светики-голубчики, что бы он из них понаделал... Петушков бы бумажных нарезал из них для потехи ребятам! — Хрущёв сказал это таким, пискливым голосом, что Борис невольно начал хохотать. Однако время шло, а Хрущёв своей болтовнёй не давал, ему заговорить о деле, которое его привело. Борщёв улучил минуту молчанья и, решившись, выговорил:

— Приятель, ведь я к тебе с поклоном. Я не спроста. Я давно собирался к тебе, да недосуг был. Я так и решил, когда всё перемелется и мука будет, или лучше сказать, когда каша заварится и придётся расхлёбывать — то ехать к тебе прямо с поклоном. Заступи и пособи по силе и охоте.

— Что такое?

— Дело, братец, кровное, сердечное и к тому же погибельное дело. Вот на этакое-то дело я тебя и зову в чужом пиру опохмелиться. Знаю, что только истинные друзья на такое зазыванье не отказывают. Но ведь ты мне сам тот раз заронил слово в душу. Сам сказал, что готов пособить. Ну, вот, я и пришёл. Откажешь в содействии, не откажи в совете. Ты старше меня, да со стороны и дело всякое видней. А у меня туман в голове. Я только вижу, да чую, — чего хочу. А как сего достичь — не вижу, не чую и могу на полдороге погибнуть... Да не один... Вот что!..

— Не один? С кем же? С возлюбленной?

— Да.

— Ну слава Богу! — воскликнул Хрущёв и вскочил с кресла. До тех пор он молчал и с тревогой слушал Борщёва. Ему чудились в сержанте Гурьевские затеи.

— Слава Богу... — повторил он и, протянув руки Борщёву, прибавил: — Располагай, родимый, — весь твой. Как брату родному готов помочь. И более того! Потому что, вот родному брату Петру, если с ним будет какая беда, я помочь не могу, да и охоты не будет... Дело глупое и такое, к которому у меня сердце не лежит. Не наше помещичье, и не ваше офицерское дело статскими и государскими делами заниматься. Я знаю соху да борону, да оброк, а ты знай артикул, караул, да вахтпарад... Ну, а вот этакое дело, любовное, мирское дело — тут я готов за друга хоть шею себе свихнуть... Говори в чём дело.

Борщёв, ободрённый согласием приятеля, подробно всё рассказал. Хрущёв изредка перебивал его расспросами. Когда сержант кончил, — он провёл руками по лицу и задумался. Наступило молчание.

— Ну, родимый, — заговорил наконец Хрущёв, — сразу я тебе ничего не могу сказать. Дело твоё путаное. А путает пуще всего меня поведение князя. Он либо бестия хитрая, прости, что дедушку твоего так называю; либо он пенёк в опёнках. А дело известное, что сии грибы садятся на самые что ни на есть старые и гнилые пни, которые и на дрова-то не годятся. Боюсь я, шибко боюсь...

— Чего?

— Не того, чего ты... Боюся я того, чего тебе и в голову не приходило. Орудует тут князь и тебя на самокрутку ведёт. Ему этого и нужно.

— Зачем? Что ты! Господь с тобою!

— Есть за ним такие дела, что ему нужно дочь в монастырь упечь...

— Да он её обожает, боготворит, не надышится на неё... Что ты?..

— А за старого пса неволит идти. Полно! Сказки. Ну, да погоди, оставь меня день, другой. Я москвичей знаю не мало. Потолкаюсь, повыспрошу, познакомлюсь с этим камышовым сенатором, представлюсь и к князю, только не через тебя, а сам по себе. И вот как войду в дом, то и буду тебе в помощь. Это, голубчик, главное. А найти попа, тройку, украсть девицу да повенчаться — это и сонный сделает без запинки. Тут мудрёного ничего.

Приятели решили повидаться через день снова. Борщёв зашёл к старухе Основской, отрекомендовался ей и посидел с четверть часа.

Основская была очень польщена визитом внука князя Лубянского, у которого в доме бывала в молодости, ещё при жизни его отца, Алексея Михайловича, а затем однажды на бале, уже при княгине Лубянской, супруге нынешнего князя.

— Ух, какая красавица была, эта княгиня. И к тому же огонь была! — вспомнила Основская.

— А что князь, тётушка, простоватый? — спросил Хрущёв.

— Князь хороший боярин, умный. Ему прозвище "загадчик» в Москве.

— Вона как? Слышишь, сержант? Стало быть он хитёр, тётушка?

— Да, палец не клади... Да Что ж... Кому, Алёша, нынче можно палец класть в рот! Люди — воры нынче.

— Да, ныне и беззубым нельзя в рот палец класть! — сострил Борщёв.

— Если я, тётушка, примусь князя надувать, надую я его?

— Зачем такое... Зачем тебе его надувать?

— Так, к примеру, тётушка... Надую? Или он меня обморочит?

— Где? Ни тебе, ни мне... Князь — сама морока! Загадчик!

— Слышишь, сержант, — рассмеялся Хрущёв. — Сама морока!

Старуха верно передала мнение москвичей о князе. Хрущёв, расставаясь с приятелем, почесал шутливо за ухом и повторил:

— Сама морока!!

III