Самокрутка

Около полуночи, недалеко от дома появилась тройка, запряжённая в бричку. В ней были два приятеля и сидели молча. Не прошло несколько минут, как кто-то выбежал из ворот и подбежал к ним. Это был Ахмет.

Кучер слез с козел. Ахмет сел на его место и подобрал вожжи.

— Ну, убирайся! Живо домой! — сказал Хрущёв тихо слезшему кучеру, и тот быстро удалился.

— Свечи как поставила Солёнка у княжны на подоконнике, я и махнул со двора! — бойко сказал Ахмет.

— Стало быть выходит барышня? — спросил Борис.

— Солёнка свечу, по уговору, хотела поставить, когда княжна изволит совсем собраться... Да вот, гляди, и оне...

Борис завидел невысокую женскую фигуру на улице и, быстро выскочив из брички, побежал к ней навстречу.

— А я, барин, как набузил всех! — с восторгом сказал Ахмет, оглядываясь к Хрущёву с козел. — Так набузил, что ей Богу удивительно. Наши всё, что тебе — тараканы морёные порассыпались везде. Кто ничком, кто бочком растаращился весь колесом и лапы раскидал. Боюсь: подохнет пяток, либо более того. Агей, дьявол, как ни пробовал я его отцепить от бузы, прилип, да целых полведра, почитай, вытянул один.

Анюта с помощью Бориса подошла к бричке, Хрущёв тоже вылез и затем, усадив княжну, они сели.

— С Богом! — сказал Хрущёв.

Ахмет снял шапку и перекрестился.

— Татарин, а добрый пример показал! — вымолвил Хрущёв. — А мы было и запамятовали это...

— Да. Надо! — отозвался Борис тихо.

И оба сделали тоже самое. Княжна перекрестилась под чёрным платком, накинутым сверх салопа.

Ахмет, забравший и натянувший вожжи, не утерпел и крикнул на всю тёмную и пустую улицу:

— Эх вы, родимые, выносите!

Лошади рванулись и бричка покатила, тотчас миновала площадь, затем, оставив Китай-город в стороне, покатила вниз к речке Неглинной, а вдоль неё, по берегу, мимо всего Кремля, прямо на Остоженку к Москве-реке.

— Чудно это! — заметил Хрущёв. Куда нам дорога легла.

— А что? отозвался Борис.

— Да как это место зовут, где мы Москву-реку то переедем?

— Не знаю.

— То-то, питерец. Это Крымский брод зовётся.

— Анюта. Твой стало быть! — шепнул Борис.

Княжна не отвечала. Она, целый месяц глядевшая на всех с вызовом в лице, с твёрдой решимостью в глазах и в каждом слове — теперь вдруг будто лишилась сил и сидела почти без сознания совершающегося с ней и кругом неё. Отец не выходил у неё из головы.

"Что он скажет? Что он сделает? — думала она как в тумане. — Если это его поразит на смерть! Если она убьёт его. Что лучше: монастырь и заточенье чрез него, или его горе и смерть... Лучше монастырь. Сто раз лучше!"

Бричка скоро выехала из города в заставу и покатила по широкой дороге, по имени "Калужка". Чрез час, всю дорогу молчавшие путники были вёрст за двадцать от столицы и, свернув на просёлок, скоро завидели вдали, среди поля, несколько огоньков.

— Вон и Лычково! — сказал Ахмет. — Село большое, а глушь...

Чрез четверть часа тройка подкатила к маленькой деревянной церкви. В доме священника был свет в окнах и тотчас кто-то выглянул из ворот и побежал в домик.

Хрущёв вышел первый, сходил на паперть и, найдя железные двери церкви отпертыми, но притворенными, потянул одну. Она не подавалась. В окнах было совершенно темно внутри. Он пошёл в дом священника.

Борис и Анюта, выйдя из брички, сели на ступенях паперти.

— Что ты всё молчишь, Анюта... — сказал Борщёв.

— Да что говорить? — грустно отозвалась она. — Говорили, почитай, год. А за этот месяц говорили ещё того больше. Теперь действуем, — не до слов.

— Чего же ты грустишь? Авось беды и не будет. Всё обойдётся.

— Не знаю... Совсем не знаю! Прежде думала, да и ныне ещё думала, что всё обойдётся. А теперь вот кажет... Сдаётся, что мы только начинаем наше мытарство.

— Хоть бы и так?.. Чего же упадать духом и силами, — заговорил Борис громко и бодро. — Я вот прямо скажу: смущался зачинать. А коли теперь поднялся — то уж и рад, и спокоен! Отрезано, не приклеишь, — что ж грустить. А вы, девицы, наоборот — всю свою храбрость загодя истратите. Ну-ка, ободрись...

— А отец?

— Что же?

— Как он посудит? Хорошо если разгневается, круто обернёт всё, без сердца, без жалости? А коли нет?

— Как ты сказываешь? Я не пойму.

— Хорошо, говорю, если родитель с гневом к делу приступит.

— Что ж тут хорошего. Мы надеялись...

— Ах, ты не понимаешь! — нетерпеливо и с горечью воскликнула княжна.

— Как же мне понять, милая моя...

— А лучше мне будет, по твоему, если батюшка ныне ночью либо поутру, узнав всё — помрёт от удара.

— Полно. Господь с тобой. Этого не может быть.

— Всё может быть. Теперь всё темно. Я сама выдумала, что он меня жалея прочил за этого хохла. А, да что говорит...

Из домика вслед за Хрущёвым, вышло ещё три человека, и все подошли к церкви. Это были причетники.

Тяжёлые заржавленные чугунные двери завизжали и зазвенели среди ночи и распахнулись на две стороны, открывая чёрное и пустое пространство, откуда пахнуло сыростью.

— В темноту не хочу... Пускай прежде осветят! — пугливо прошептала княжна и, невольно вздрогнув, устремила глаза в раскрытые двери, откуда гулко приносилось эхо шагов вошедших в церковь.

— Обождём здесь...