Самолёт на Кёльн. Рассказы

У детей разных народов нашлось много общего, и они весь последний год беспробудно пьянствовали в общежитии. Была это довольно даже трогательная картина: на столе водка и колбаса, детдомовец Санек и их высочество обнявшись поют «Бродяга Байкал переехал», Пауков наяривает на гитаре, а по оставшимся квадратным сантиметрам жилплощади шатаются девушки определенного сорта.

А Лика была совсем другого сорта, высшего. У ней и родители были профессора, и брат служил в Польше. Пауков увидел ее сквозь теодолит. Он был на практике и делал привязку к триангуляционному знаку. Наклонился Пауков к окуляру и видит – босая Лика, в синеньких брючках, в кофточке с глубоким вырезом шагает по подмосковным ромашкам. А волосы-то у ней распущенные. А личико-то у ней вдумчивое. Любовь прошила сердце Паукова.

А потом и все. Выдали на руки дипломы. Джозеф, плача и пошатываясь, улетел в Лондон, а наши двое поехали на Домодедовский аэродром. Санек направлялся в Якутск, а Пауков в город К., которого он и был коренной уроженец.

В порту еще немножко выпили. Вот уж и Санек машет рукою, карабкаясь по трапу. И вот уж было совсем остался Пауков один, как тут появилась ОНА. Она подошла, смело положила руки на плечи его, и волосы ее касались плеч его, и она сказала:

– Ты приезжай. Я все понимала. Я все понимаю. Сунула ему в руку адрес и исчезла.

Как он добрался до города К. – не помнил Пауков. И не мог вспомнить никогда. Лишь адрес, адрес любимой «Москва, ул. Аргуновская…» убеждал его, что была явь, что была любовь, а возможно, и еще будет!

Родной свой город Пауков нашел окончательно изменившимся. Деревянные дома почти все окончательно снесли. На углу висела афиша с приятным лицом Муслима Магомаева. Молодые люди шатались по проспекту Мира, треща транзисторными магнитофонами. Крупнопанельные дома глазели отовсюду тысячами одинаковых окошек. И лишь старая часовня на Караульной горе деликатно напоминала, что был-то век семнадцатый, а потом-то стал век восемнадцатый, а потом-то девятнадцатый, а сейчас-то, наверное, двадцатый.

Пауков невнимательно оглядел часовню и пошел работать по распределению в экономическую лабораторию.

А поскольку пареньком его сочли компанейским, то вскоре и снискал Пауков уважение почти всего коллектива. В курилке, например, он явно стал первый. Если что касалось футбола либо хоккея, то он тут знал все. И с работой быстро освоился. Слова «себестоимость», «фондоотдача» не застревали на его языке. Но особенно он любил рассказывать про Москву и заграницу.

– Я вот штаны приобрел в магазине «Три поросенка». Не хочешь ли и ты такие? – простодушие предлагал ему коллега, кандидат технических наук Лев.

Пауков презрительно фыркал.

– Эт-то чтобы у меня подобная фиготина на второй день развалилась по шву? Нет уж, благодарим! Мы деньги пускай и переплатим, но купим на барахолке джинсы «Луи» и будем в них бегать тысячу лет, – говорил он.

И ведь действительно покупал.

Купил на Покровской толкучке и джинсы «Луи», и японскую кофту «Чори», и замшевые ботинки «Фанто».

Много чего есть на Покровской толкучке, и вы представьте себе путь путешественницы-вещи, летящей из-за океана на плече нашего юного сибиряка. Тысячи километров! Десятки тысяч! Ужас!

Но покупал Пауков не просто. Не был Пауков барахольщик. Пауков имел цель.

А цель его была отдаленная: разодевшись в импорт и получив первый в жизни очередной отпуск, отправиться на Аргуновскую улицу за Ликой. Увезти ее, а может, и самому поселиться в Москве.

Он так и сделал. Прибарахлился, получил очередной отпуск, встал, смотрит на себя в зеркало и не узнает.

– Да это ж прямо иностранец какой-то, а не Пауков, – восхитился Пауков.

И весь долгий самолетный путь всячески из себя корчил: то сигаретку держит с понтом в двух вытянутых пальчиках, то воды потребует минеральной и пьет ее мелкими такими, культурными глоточками. И к Москве он уж до того ошалел, что взял да и написал на бумажке:

МОСКАУ. АРГУНОВСКА. Надо.

И всем тыкал в нос эту самую плотную бумаженцию.

И все-то, дурачки, и показывали – как да куда ему, сибирскому нахалюге, проехать.

Так он оказался на Рижском вокзале. Сел в троллейбус и вышел из троллейбуса, держа в кулаке букетик ландышей.

Вышел и оробел. Потому что дома кругом – все крупней, чем в городе К., – громадные белые дома, и глазеют уже не тысячами, а миллионами одинаковых окошек. А под ногами еще и асфальта даже нету. Валяются лишь ржавые трубы какие-то да ломаные батареи парового отопления.

Оробел Пауков. Сунулся было туда, сюда. Не знает, куда идти. Робел, робел, а вдруг и видит – тихо сидит под деревом мужик в телогрейке и кирзовых сапогах.

Пауков и бросился к нему со своей бумажечкой.

А мужик он такой оказался очень сдержанный. Он бумажечку взял, почитал, повертел и спрашивает Паукова:

– Так и что?

– А не понимай я! – убежденно отвечает вошедший в роль Пауков.

Мужик тут остро глянул на Паукова и говорит:

– Стало быть, фройндшафт, камарад?

Ну, Пауков на это промолчал. Рукой ландышевой махнул только, что – да, дескать. А мужик не отстает:

– Ду ю спик инглиш?