Самолеты на земле — самолеты в небе

Эржи Венцел… Мы курили на ступеньках рядом с дверью институтской кафедры, обитой черной клеенкой. Задумавшись, она едва касалась пальцами губ и привычно поправляла светлые легкие свои волосы. В тот летний день тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года, когда мы забрались на львовскую гору… Но как попали туда? Ведь в шестьдесят третьем она уехала в Будапешт, и мы больше не виделись.

Тем не менее память (или фантазия?) настаивает: в шестьдесят седьмом году во Львове. «Знаешь», — говорила она… Так забавно произносила это слово: долгое «а» и слишком мягкое «ш». Разве у нее был акцент?.. Львов, закарпатская деревушка восточнее Ужгорода, горы, деревья неимоверной величины, Эржи, первая повесть о любви, долге, страстях человеческих. Она говорила, что чувствует себя здесь как дома… Действительно, с Будапештом, который я видел теперь, много общего. Белые цветы табака в окнах, брусчатка, жалюзи, балкончики с витой загородкой. Рококо. Карнизы, барельефы. Белое, серое, светло-зеленое. И вдруг как вызов — ярко-красная мальва на подоконнике…

Кристина кёрут…

Может, ее звали Кристиной? У нее были черные блестящие волосы, и она решительным жестом отстраняла их. Нет, нет. Я больше придумываю, чем вспоминаю, вернее, вспоминаю когда-то придуманное. Или новый опыт усиливает, оживляет, делает сиюминутными старые впечатления? Это только кажется, что можно куда-то уехать, поменять место жительства, зажить новой жизнью. Где бы мы ни были, в нас неизбывно продолжается старая жизнь — дни нашей юности, судьба того, первого, дома, города.

Ее звали Эржи Венцел… Тысяча девятьсот шестьдесят третий год, шесть лет назад. Мы, еще студенты, сидим с ней на ступеньках перед кафедрой и не знаем, что в шестьдесят седьмом уедем в закарпатскую деревеньку. В том самом шестьдесят седьмом, во время работы над первой повестью, после того как в шестьдесят третьем она навсегда уедет в свой Будапешт.

Странный город. Точно вымерший. Может, потому, что идет дождь? Кто живет в этих домах, в старинных дворцах? Мы с Эржи Венцел.

— Ты меня любишь?

— Я люблю тебя.

Какой у нее был голос? Почти слышу его, готов услышать: голос в Карпатах…

Пожалуй, все это было уже. Гораздо раньше, с другими и у других. В Праге. (Гора, дом на исходе пригорода. Тысяча девятьсот двадцать четвертый год…) Или в Марбурге? (Когтистые крыши, деревья, надгробия…) Или на станции Деревня, на Волшебной горе, где-то в районе Ретийской цепи?..

Было и, наверно, еще не раз будет.

Ее звали Эржебет Венцел, студентку из Будапешта. «Ты странный, — говорила она. — На тебя иногда находит, и ты начинаешь придумывать то, чего вовсе не было. Я, правда, тоже странная. На меня тоже — когда как. Хорошо, — говорила Эржи Венцел, — хорошо быть чуточку странным. Совсем чуть-чуть. Как ты думаешь?»

Что за улица? Имени Хуняди Яноша. В просветах между домами Дунай. Крутые лестницы с каменными ступенями ведут вниз. Как в страшном сне. Спускаешься, спускаешься и все время боишься сорваться вниз, в пропасть.

…Буда — это загадка, сфинкс, если хотите. Он будоражит странные, одной тональности воспоминания, задает вопросы, на которые невозможно ответить. Сфинкс спрашивает, и вы судорожно начинаете рыться в памяти и второпях путаетесь. Первый его вопрос — это гора Геллерт, второй — срывающиеся к реке улочки, полузабытый мир сказок, а третий…

К третьему я пришел совершенно случайно, усталый путешественник, измученный экивоками ренессансных строений, пустынными горбатыми улицами, крошечными за́мками для одного и уютными за́мками для двоих. Я шел к нему, как бы догадываясь, что здесь, в Буде, должно быть что-то еще, некая игла в яйце, в которой скрыт основной смысл, некое старинное дерево, под которым собака зарыта.

И когда наконец силы земли и неба убедились в том, что я выдержал искус и вынес возложенные на меня испытания, и решили, что я пришел в себя настолько, что могу вновь приблизиться к сфинксу и услышать его третий вопрос, они легонько, так, что я этого почти не заметил, втолкнули меня в Танчич Михай утцу, которая и вела к цели.

МАТЬЯШ

Это третье и в самом деле оказалось иглой — шпилем готического собора венгерского короля Матьяша, знаменитого владыки эпохи Ренессанса.

Снова готика! Сварное сооружение из колючей проволоки. Красиво, ничего не скажешь, да и современно, пожалуй. Этакая разъеденная солью подводная скала. Сочетание ущербности и могущества — печальное свидетельство эпохи.

Я обошел готический сталагмит, углядев розетку над входом и покрытые глазурью башенки. Наверху шпиль, похожий на хвост глубинного морского чудовища, а внизу две интуристки, увлеченные фотосъемкой собора. Осмотрев все это, я решил, что с меня на сегодня хватит, и направился к брустверу Рыбацкого бастиона не столько затем, чтобы повнимательнее разглядеть сахарные головы с кружевными фижмами этой изящной достопримечательности Будапешта, сплошь засиженной туристами, сколько для того, чтобы спуститься на дунайскую набережную и пройти по ней до здания Технического университета на Ирини Йожеф утце.