Самопревосхождение

Покинув детскую, я сразу почувствовал необычную тишину и покой в доме, безлюдном и празднично убранном, наполненном голубовато-серым сумраком угасающего зимнего дня, напоённом смоляным запахом ели, которая сумела (вот умница!) не растерять своей лесной свежести. В гордом одиночестве стояла она в ожидании в большой гостиной, нежно поблескивая золотистым дождём украшений в неровном свете уличных фонарей. Возможно, она и сама знала или догадывалась, что не зря же её так долго и любовно наряжали, что всего лишь через какие-то пять-шесть часов вспыхнут огни всех люстр и многократно отразятся в хрустале бокалов, фарфоре и серебре приборов, в строгом порядке расположенных на белоснежной скатерти, терпеливо ожидающих тех мгновений, когда оживлённые, красивые люди – весело, с надеждой, никогда не покидающей их в эту ночь, станут поднимать бокалы с шампанским, поздравлять друг друга с Новым годом, – и благодарить, и любоваться ею, а, может быть, даже петь:

…

В лесу родилась ёлочка…

…

И много-много радости…

«Сколько же у нас забавных вековых привычек, – подумал я. – Говорят, ничто не повторяется и дважды нельзя войти в одну и ту же реку. Это – в Бытии, а в жизни – ещё как повторяется! Давно доказано, что Земля вращается вокруг Солнца (а не наоборот), а мы всё говорим и повторяем: “Солнце всходит и заходит…”»

В последнее время, – то, что я называю «переменой участи», – мне стало всё больше нравиться уединение. Вот и в этот короткий зимний день уходящего года я бродил по нежданно пустым комнатам, с удовольствием вдыхая тонкие запахи еловых веток и букетов живых цветов, расставленных мамой тут и там, испытывая те самые чувства, которые ожидал и ценил. Я любил их за предверие особых состояний, – вовне и внутри себя, – когда ничто не нарушает покоя и сдержанной, устоявшейся тишины: ни еле слышное тиканье старинных напольных часов; ни лёгкое – от бесшумно влетающего в открытые окна ветра – покачивание тяжёлых штор и развевающихся, невесомых, прозрачных занавесок; ни неприметные движения молчаливо присутствующих здесь рядом животных.

Диана, по первому зову готовая стремительно и грациозно подняться на все четыре лапы, лишь слегка поводила головой вслед моим шагам. Ева, постоянно и откровенно оберегающая маму, ревниво наблюдающая за всеми её передвижениями, когда та была в доме, – сейчас молча страдала на своём диванчике среди многочисленных подушек, остро ощущая даже недолгую разлуку и считая каждую секунду, проведённую в тоске и одиночестве, «без неё». Если Ванечку она воспрнимала, скорее всего, как равное, хотя и удивительное явление Природы, то маму выбирала уже как главного Человека своей жизни. Пережив однажды, после ухода Сонечки, боль и горечь утраты, Ева старалась уйти в древнее состояние отстраненности, отрешённости от окружающего мира, когда теряла из вида дорогое ей существо – я даже склонен думать – в другое измерение пространства. Или «ворожила», неотрывно глядя на небольшой акварельный портрет мамы, висящий здесь же, на свободной стене нашей кухни-столовой, где они обе, мама и Ева, проводили значительную часть своего времени.

Мне же часы тишины и уединения напоминали о желательности подведения «предварительных итогов». Мама с Ваней уехали к Алине; отец и в эти предпраздничные дни работал допоздна; Ася позвонила из своей «родовой» городской квартиры, расположенной на Разъезжей улице недалеко от нас, и сообщила, что придёт только к проводам Старого года; Захария ушёл на вокзал провожать Марка, рвущегося во что бы то ни стало встретить этот Новый год в отчем доме. Остальные гости должны были собраться не раньше девятидесяти часов вечера, так что времени для раздумий, увлекающих меня всегда, а сегодня – особенно, было предостаточно.

Не знаю ничего лучше, чем бестелесный, бессловесный разговор в часы одиночества с кем-то из прошлого, кто тебе дорог. Поэтому, наверное, я и подошёл к гравюре Виктора Вильнера «Петербургская новелла», приобретённой мамой на одной из его персональных выставок. Я включил бра и стал смотреть на хорошо известное мне изображение избранных эпизодов из классических произведений Пушкина, Гоголя и Достоевского. Привычно глядя на фигуры людей, мужчин и женщин далёкого века, играющих в карты, неподвижно смотрящих из окон старинных домов, бредущих в тоске и печали по булыжной мостовой вдоль Зимней канавки, обуреваемых страстями, не исчезнувшими и поныне, – мне, сочувствующему и сопереживающему им, становилось легче избавляться и от своих собственных иллюзий и заблуждений. Таково было удивляющее меня каждый раз счастливое побуждение искусства к метаморфозам чувств, его особая очищающая сила.