Самостоятельный ребенок, или воспитание души

А Бог плисол к тем, кто молился на двадцать сагов. И был Плаздник. И Бог ладовался. И все ангелы тозе ладовались, глядя на Него».

Эту «святую сказку» рассказал крестному пятилетний мальчик по имени Никита, и она сильно тронула взрослых, которым ее пересказали. Но чего, казалось бы, в ней особенного? Человек описал то, что происходит в храме на каждом богослужении. Однако именно эта детская непосредственность, разговор о Боге, о Его Матери и Ангелах, как о истинно живых, личностных существах, которых, кажется, ребенок видит своими глазами, именно это делает незатейливую сказку малыша трогательной, выразительной и даже поучительной в какой-то степени.

Верующие дети не сомневаются в том, что с Богом общение идет всегда, и вряд ли у них есть понятие «Бог меня не слышит». Они не удивятся, встретив живого Господа, только бесконечно обрадуются. Происходит ли это потому, что дети еще не вмещают в себя той грандиозности, которую мы вкладываем в понятие «Бог»? Возможно, отчасти и так («Машенька, Бог есть?» – «Такой большой дядя с бородой? Не знаю, мам, я его еще не видела»). Но мы много говорили о тайне детской души. Как дети видят Бога? Что Он для них?

Нормальный ребенок – всегда мистик. Ему присуще то, что мы называем мифологическим восприятием мира. Никто не удивляется, что ребенок до определенного возраста верит в сказки. Но тут атеист может задать резонный вопрос – сказки ему рассказываете вы, взрослые, рассказываете о том, чего на свете никогда не существовало. Так мудрено ли, что ребенок и в Христа, о Котором рассказываете ему вы же, верит так же наивно, как верит в Деда Мороза?

На это нечего было бы возразить, если бы вдруг не оказалось, что дети-то наши и без нас знают о Боге! Об Ангелах, об ином мире. И вера их вовсе не так уж и наивна, как может показаться на первый взгляд. Бог – это не Дед Мороз. Он Сам открывается человеческой душе, пусть еще младенческой, Он говорит с ребенком – но как, о чем? Это странное для нас ощущение близости иного мира, эта уже непонятная в зрелом возрасте открытость сердца Высшему просто и напрямую и впрямь делают детей, как точно подметил Достоевский в «Братьях Карамазовых», как будто иными существами. Нам необходима особая чуткость, чтобы понять дитя и принять его мир, чтобы случайно не затушить яркий и трепетный огонек веры в чудо, не убить полет его души, подобно тому, как, резко схватив бабочку за легкие крылышки, мы убиваем ее полет. В семьях, где родители придерживаются строгого рационализма, может вовсе не приветствоваться детская вера в чудесное. «Фантазии, глупости» готовы искореняться в таких семьях на корню. Но так же порой не в меру строгие православные родители ограничивают не только детскую фантазию, но и ту легкость и непосредственность, с которой дети вдруг начинают лепетать о Господе. Родителям кажется, что надо немедленно пресечь легкомыслие. Но, быть может, в таких случаях вовсе и не стоит спешить? Конечно, далеко не каждое детское слово и действие, как порой склонны думать восторженные взрослые, несет в себе сокровенный смысл, все это и впрямь может оказаться обычной милой детской глупостью, шалостью, бессмыслицей, но и наоборот – не все, что кажется нам глупостью и бессмыслицей в детских словах и поступках, таковым и является. И тот мир, о котором мы знаем, прикосновение которого, быть может, кто-то из нас ощутил в таинствах и молитвах, открывается детям иначе, чем нам.

«До какой степени дети совершенно реально живут потусторонним миром, всем известно, – пишет митрополит Вениамин (Федченков) в книге „О вере, неверии и сомнении“. – И если я не помню почти ничего о себе, то запишу кое-что из жизни других детей.

Один трехлетний ребенок – пишет мне его бабушка Ш. – долго мучается коклюшем. Перед сном говорит бабушке:

– Бабушка! Если ты во сне увидишь Ангелов, скажи им, чтобы у меня перестал кашель: я очень устал!

Другая бабушка, приехавши навестить умиравшую от чахотки дочь в Париже, рассказывала мне про внучка Алешеньку:

„Дочь-то моя вышла замуж за комиссара. Он не велел даже и упоминать о Боге. А у меня на груди крест висел, Алешенька-то и увидал.

– Бабушка! Это что такое у тебя?

– Часы, – говорю, – милый мой!

Он послушал: не тикают. Не поверил.

А все же в колокол-то по праздникам звонили. Уж не знаю откуда, но все же он узнал о Боге. И один раз говорит мне:

– Бабуся! Понеси меня в церковь; я один раз – только раз посмотрю на Боженьку – и больше не буду…“

Граф А-н в присутствии членов Синода, в 1920 г., в Херсонском монастыре рассказал о своих девочках (Марфиньке и, кажется, Наденьке) следующее:

„Они уже были в постельках (в Ялте). Я, по обычаю, вошел к ним в спальню, чтобы на ночь перекрестить их. Двери отворялись бесшумно. Слышу их разговор:

– А как ты думаешь: они ныне придут к нам? – говорит одна.

– Я думаю, придут…

О ком это они? О родителях, что ли? Спрашиваю:

– Кого вы ждете еще? Кто – придут?

– Ангелы, – просто ответили они.

– Какие ангелы?

– Беленькие, с крылышками.

– Они к вам ходят?

– Да!

Я больше ни о чем не спрашивал. Молча перекрестил и со слезами радости вышел“».