Самоубийство Земли

Я не хочу ворошить костер трагедии, потому что тогда он меня сожжет. Только ведь сегодня исповеди — не популярный жанр. Кто сейчас пишет исповеди, кроме настоящих преступников? Мы сами заслужили свое время — время не исповедей, а покаяний[1].

И что такое искусство в самом деле, как не великий, веками длящийся карнавал, на котором творец прячется под маской образа для того лишь, чтобы потом случайный человек, назвавшийся слушателем (или читателем, или зрителем), разгадывал то, что под маской скрыто. Идет игра. Нарушать ее законы нельзя.

Пусть Флобер, этот гениальный француз, в порыве напрасного откровения признался: «Мадам Бовари — это я!» Все же он придумал спасительную хитрость: спрятал свою душу под маской женского лица.

Но самое замечательное, что, отравив в романе мадам Бовари, он сам почувствовал признаки отравления, — говорят, даже лекаря вызывали. Если это правда — значит связь между маской образа и душой творца — тайна для нас еще большая, нежели все тайны космоса, вместе взятые. А коли так: да здравствует отравление господина Флобера! Наш безумный, наш удивительный, наш прекрасный карнавал продолжается! Здесь так легко перепутать фальшивые лица и настоящие маски…

А между тем Андреев уже превратился в маленькую, едва заметную точку, да и та уже вот-вот растворится в легком дрожании душного дня.

Карнавал продолжается.

…Стояла плотная жара, и ничто вокруг не обещало радостей и удивлений. Даже красивые женщины, которые, будто перелетные птицы, в летнюю пору опускаются в города, чтобы в зимние холода исчезнуть неведомо куда, — даже они не ласкали, а раздражали взор Андреева своей недостижимостью.

Печальный Андреев решил свернуть с гудящего проспекта в какой-нибудь двор, надеясь напиться там, если не водой — то воздухом, а если не воздухом — то тишиной, что в общем-то тоже совсем не плохо.

Однако среди выстроенных, как на параде, зданий нельзя найти ни тишины, ни воздуха, ни даже дворов. Эти дыры пространства в каменной безвоздушности — бездушны и скучны, влекущее и чудесное слово «двор» к ним вовсе не применимо. На асфальтированных пустынях среди домов-гренадеров все ненастоящее: лысая зелень имитирует траву; ржавая, ноющая, как от ран, карусель имитирует игрушку — радость детей; а глядя на разноцветные заплаты машин, раскиданные на сером, понимаешь: тишина здесь тоже ненастоящая.

Андреев нырнул в гулкую подворотню — впереди него, словно разведчик, бежало эхо его шагов — и вдруг оказался в странном месте. Странность места заключалась в том, что это был настоящий двор. Ведь двор появляется благодаря домам, а не деревьям, площадкам и пустоте, как мы иногда наивно полагаем.

Сначала Андреев увидел маленький особнячок, к которому прилепилась огромная стеклянная веранда. Можно было подумать, что она сбежала с какой-нибудь дачи — поглазеть на городскую жизнь, да так и осталась здесь, прижилась.

Андреев замер возле летнего дива, и долго глядел в черные окна веранды, за которыми не было ничего — ни шороха, ни звука, ни тени, — но лишь ощущение чуда и свежести.

Ощущение это непостижимым образом переметнулось из глубин застекленной веранды в душу моего героя, вольготно расположилось там, и Андрееву вдруг стало совершенно очевидно, что сейчас с ним произойдет нечто необыкновенное и чудесное, нечто такое, что представить невозможно, а ожидать — страшно.

Андреев испугался своего предчувствия. Ну ладно, там, в арбатских, например, переулках, или, конечно, на Патриарших прудах — можно ожидать невероятного, хоть и жуткого поначалу, но в результате непременно прекрасного. А что могут подарить бездушные дворы, даже недостойные этого гордого звания? Глупость какую-нибудь, не иначе.

И он решил на всякий случай покинуть неприятное место.

(Бедный, бедный мой Андреев! Ты испугался поверить, что сам себе уже не принадлежишь…)

Однако Андреев заметил краем глаза уже и второй белый двухэтажный особняк — крепкий и аккуратный, словно старик на прогулке. Это был второй родитель двора, и герой мой чувствовал, что особняк этот таинственным образом притягивает его к себе, и нет силы, способной противостоять непонятному притяжению. Он медленно двинулся к старинному дому — испуганный и любопытный.

Еще пытался успокаивать себя: мол, какие странности могут произойти в мире скучных зданий и дворов, к которым эпитет придумывать и то лень? Но чем ближе подходил к белокаменному дому, тем величественней казался ему особняк, и тем явственней ощущал Андреев непредсказуемость и нереальность дальнейших событий.

Массивная застекленная дверь особняка была украшена ручкой в виде головы черта. Взгляд черт имел не добрый, не злой, но внимательный, он глядел прямо в глаза Андрееву и улыбался небрежно.

Андреев с трудом оторвал глаза от ручки и увидел слева от двери черную табличку, на которой большими золотыми буквами было написано:

КООПЕРАТИВ, КОТОРЫЙ МОЖЕТ ВСЕ