Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали

— Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами — об этом я всегда мечтал».

Примечание: Пастернак здесь, без сомнения, точно так же не имел задней мысли (отречься от Мандельштама, обезопасить себя), как не хотел, жалуясь на коммунальные неудобства, выклянчить у Сталина отдельную квартиру.

Сталин, конечно, понял его иначе:

«Сталин: Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с вами посторонние разговоры мне незачем.

На этом разговор оборвался».

Борис Леонидович ринулся снова звонить и объяснять, что Мандельштам «и впрямь никогда не был его другом», что он отнюдь не из трусости «отрекся от никогда не существовавшей дружбы». Но телефон больше не отвечал.

Которой версии верить?

Я больше верю первой, хотя, вероятно, действительная картина должна быть сложена из обеих. Верю не потому, что она приятнее для Пастернака и, значит, для тех, кто любит его поэзию.

Надежда Яковлевна Мандельштам, решительно нетерпимая ко всему и ко всем, чт'o обидело и кт'o обидел ее гениального мужа, непременно жестоко осудила бы Пастернака, если бы тот струсил и отступился. Как и Анна Андреевна Ахматова, нежно любившая Осипа Эмильевича и несколько снисходительно, не без иронии, хотя тоже любя, относившаяся к Пастернаку. Но они обе, разумеется в доскональности знавшие содержание исторического разговора, Пастернака не осудили. Ахматова даже негодовала насчет вздорных домыслов «какой-то Триолешки» (имелась в виду сестра Лили Брик, в девичестве Эльза Каган, в замужестве и в дальнейшей писательской славе — французский прозаик Эльза Триоле). Та распускала слухи, будто «Борис погубил Осипа».

В общем: «Мы с Надей считаем, что Пастернак вел себя на крепкую четверку» (естественно, Ахматова). Не выше. Но и не ниже.

Итак:

— О чем же?

— О жизни и смерти.

И — шварк о рычаг телефонной трубкой.

Если вдуматься, это идеальная схема диалога власти с художником. Первую занимает вопрос мастерства как умения исполнить заказ: «Но ведь он же мастер, мастер?» Второго — как ему и положено, вопросы жизни и смерти.

Диалог двух глухих, так что какое уж тут «знанье друг о друге»…

Позже Пастернак объяснит, как ему пришло в голову написать стихи о человеке-поступке. Подтвердив, что он в них «разумел Сталина и себя», Борис Леонидович назовет два повода к их созданию. Первый: «Бухарину хотелось, чтобы такая вещь была написана, стихотворение было радостью для него», — а Бухарин, напомню, был редактором «Известий» и благоволил к Пастернаку. И второй: «Искренняя, одна из сильнейших (последняя в тот период) попытка жить думами времени и ему в тон».

В тон — не получилось.

В книге Даниила Данина «Бремя стыда» есть запись пастернаковских слов, тайно сделанная в конце тридцатых годов Анатолием Тарасенковым — причудливой личностью, как говорится, сыном своего времени: обожая стихи Пастернака, он именно его чуть ли не более всех оскорбительно поносил в прессе. Страх ломал и сломал его душу.

«В эти страшные годы, что мы пережили, — говорил Борис Леонидович, — я никого не хотел видеть, — даже Тихонов, которого люблю, приезжая в Москву, останавливался у Луговского, не звонил мне, при встрече — прятал глаза. Даже В. Иванов, честнейший художник, делал в эти годы подлости, делал черт знает что, подписывал всякие гнусности, чтобы сохранить вне прикосновенности свою берлогу — искусство. Его, как медведя, выволакивали за губу, продев в нее железное кольцо, его, как дятла, заставляли, как и всех нас, повторять сказки о заговорах. Он делал это, а потом снова лез в свою берлогу — в искусство. Я прощаю ему. Но есть люди, которым нравилось быть медведями, кольцо из губы у них вынули, а они, все еще довольные, бродят по бульвару и пляшут на потеху публике».

Незачем говорить, что Пастернак никак уж не претендовал на роль медведя — хотя бы и вынужденную. Его попытка слиться со Сталиным в «двухголосной фуге» была действительно искренней и последней в своей искренности. А вождь, который, по-человечески рассуждая, должен был обрадоваться этой искренности, бросил трубку. Буквально и образно говоря. Оборвал связь в самом начале.

Ограничился тем, что — не убил, приказав даже «не трогать этого небожителя». И на том спасибо.

Да. Излишества — в частности, искренности, а возможно, ее-то прежде всего — не поощрялись. Как и попытки заполучить «знанье», разгадать сущность вождя. Загадочность была его привилегией. У подданных все должно быть проще, понятнее, недвусмысленнее. Например…

Но нам вполне хватит для демонстративных целей процитированных стихов Исаковского и Твардовского, Симонова и Берггольц.