Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали

Еще раньше, 17 ноября 1932 года, группа писателей послала Сталину соболезнование по поводу гибели Надежды Аллилуевой. Подписались: Леонов, Шкловский, Олеша, Всеволод Иванов, Сельвинский, Архангельский, Ильф и Петров, Светлов, Фадеев, Катаев, Пильняк, Михаил Кольцов и другие. Пастернак солидаризировался с «коллективкой», сделав это, однако, сугубо индивидуально:

«Присоединяюсь к чувству товарищей».

Это жест присоединения: «я» выступает как частичка «мы». Но почему тогда просто не подписаться вместе со всеми? Потому, что сразу же следует жест отсоединения. «Я» не может, не хочет забыть, что оно — «я».

«Накануне глубоко и упорно думал о Сталине; как художник — впервые. Утром прочел известье. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел.

Борис Пастернак».

Что хотел он этим сказать?

Что «как художник» начал думать о Сталине до «известья»? То есть для этого ему не нужен был повод — даже такой или тем более такой, потрясший всех? Всех воедино сплотивший в порыве сочувствия?..

Но думал — «глубоко и упорно» — еще больше трех лет.

Продолжим и закончим цитировать стихотворение:

И этим гением поступка
Так поглощен другой, поэт…

Понимай: он сам, Пастернак.

…Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.

Как в этой двухголосной фуге

Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.

Экий вы и впрямь эгоцентрик, Борис Леонидович! И — чт'o за гордыня, даже в самоуничижении!

«Бесконечно мал» — сказано о себе. И начала, олицетворенные, с одной стороны, им, «другим, поэтом», а с обратной — Сталиным, действительно «крайние». Но фугато — «двухголосная»! А чего стоит строка: «Он верит в знанье друг о друге…»? Выходит, не только он, Пастернак, должен знать Сталина (что само по себе, как я говорил, ни к чему, излишне: не надо пытливости, достаточно веры), но и Сталин должен знать Пастернака!

Самое любопытное, что встречное движенье, которое возжелал Борис Леонидович, в некотором смысле осуществилось. Двухголосье прозвучало.

После того как в 1934 году, в первый раз был арестован Осип Мандельштам, Пастернаку позвонил Сталин. Разговор получился нелепым.

«С первых же слов, — пересказывает событие вдова Мандельштама Надежда Яковлевна, — Пастернак начал жаловаться, что плохо слышно, потому что он говорит из коммунальной квартиры, а в коридоре шумят дети. В те годы такая жалоба еще не означала просьбы о немедленном, в порядке чуда, устройстве жилищных условий. Просто Борис Леонидович в тот период каждый разговор начинал с этих жалоб. Мы с Анной Андреевной тихонько друг друга спрашивали, когда он нам звонил: „Про коммунальную кончил?“ Со Сталиным он разговаривал, как со всеми нами…»

— Товарищ Пастернак, — сказал вождь, — могу сообщить вам, что дело Мандельштама пересматривается. С ним все будет хорошо. Но почему вы не обратились в писательские организации или ко мне? Почему не хлопотали о Мандельштаме? Если б я был поэтом и мой друг-поэт попал в беду, я бы на стены лез, чтобы ему помочь.

— Писательские организации, — ответил Борис Леонидович, — этим не занимаются с двадцать седьмого года, а если б я не хлопотал, вы бы, вероятно, ничего бы не узнали.

Что было, конечно, правдой. Недаром Бухарин, решившийся защищать перед Сталиным арестованного Мандельштама, приписал в конце своего письменного обращения: «И Пастернак тоже волнуется».

— Но он ваш друг? — захотел уточнить Сталин.

Вот тут «Пастернак замялся», как говорит уже Анна Андреевна Ахматова, также сделавшая запись этого эпизода. А Надежда Яковлевна объясняет, откуда заминка: он хотел «уточнить характер отношений с О.М., которые в понятие дружбы, разумеется, не укладывались. Эта ремарка, — добавляет она, — была очень в стиле Пастернака и никакого отношения к делу не имела».

— Но он же мастер, мастер? — настаивал Сталин.

— Да дело не в этом…

— А в чем же?

— Почему мы все говорим о Мандельштаме и Мандельштаме? Я так давно хотел с вами встретиться и поговорить…

Вот оно! «Он верит в знанье друг о друге…» Но не тут-то было.

— О чем? — спросил, раздражаясь, Сталин.

— О жизни и смерти.

Сталин бросил трубку.

Правда, есть и другая запись этого разговора. Сделанная другом Пастернака, литературоведом-германистом и переводчиком Николаем Вильямом-Вильмонтом, бывшим при том, как Борис Леонидович снял трубку, — и запись гораздо более жесткая. Пожалуй, и неприглядная, не делающая Пастернаку чести.

По этой версии было так:

«…В четвертом часу пополудни раздался длительный телефонный звонок. Вызывали „товарища Пастернака“. Какой-то молодой мужской голос, не поздоровавшись, произнес:

— С вами будет говорить товарищ Сталин.

— Что за чепуха! Не может быть! Не говорите вздору!

…Молодой человек: Даю телефонный номер. Набирайте!

Пастернак, побледнев, стал набирать номер.

Сталин: Говорит Сталин. Вы хлопочете за своего друга Мандельштама?