Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали

Вот аксиома, банальность: всякий поэт произносит вслух то, что мы носим в себе неназванным и неопознанным. Так и здесь — не нахожу, вспоминая, разрыва между мудрой проницательностью поэта и тогдашней реакцией «средних людей». Обывателей, мыслящих — вовсе не в отрицательном смысле — вполне приземленно. То есть — нормально.

Не отрицаю, все было — и восторженный шум, и гордость: «Вот мы какие!», и нежность к одному из нас, побывавшему черт знает где. Но нормальность отношения к жизни, обусловленная нормальностью человеческих потребностей и запросов, обращала людей именно к трезвости. Помню письмо одной школьницы, опубликованное комсомольской газетой (конечно, затем, чтобы выбранить за несознательность), где девочка откровенно писала: да, дескать, радуюсь вместе со всеми, но не могу не думать, что с героическим космонавтом в космос улетела и та квартира, которую мы с мамой так долго ждем…

Вообще — что такое эти стихи «поэта-шестидесятника», как не перевод на язык осознанной нравственности самых простых, обывательских неочаровании?

Все в радости: сон ли, явь ли…

Хотя, как видим, не все.

…Такие взяты высоты.
Мне ж ясно — опять поставлен
Рекорд высоты полета.
…А впрочем, глядите: дружно
Бурлит человечья плазма.
Как будто всем космос нужен,
Когда у планеты — астма.
Гремите ж вовсю, орудья!
Радость сия — велика есть:
В Космос выносят люди
Их победивший
           Хаос.

Словом, шестидесятники — не поколение. Тем более — не сплоченный табун, мчащий в одну сторону единым галопом.

(Последнего можно было бы и не говорить по причине очевидности — но ведь пишут сегодня, к примеру: «Шестидесятники были крепкими ребятами, забивавшими железными копытами насмерть всех и вся…»

И, явственно мучаясь собственной неполноценностью, нечаянно объясняют, откуда эти злоба и зависть. Выдают свои представления о том, каким образом одно поколение приходит на смену другому — и зачем приходит: «Старшее — военное — было просто уничтожено, что создало неслыханные возможности для карьеры…»

Мол, вот бы и нам: уничтожить предшественников и делать карьеру, шагая по черепам… Бедные дураки.)

Коли на то пошло, шестидесятники — это псевдоним времени. Времени простаков. Но не идиотов.

Совсем не стыдно вспомнить, что в шестидесятых мы подхватывали за Окуджавой — иные и со слезами на глазах — все те же строчки о комиссарах. Или шалели от смелости фильма Марлена Хуциева «Застава Ильича», где тем не менее по ночной современной Москве символическим дозором шагали красногвардейцы, направляясь не куда-нибудь, а к Мавзолею Ленина.

Это при том, что сам по себе стереотип, спущенный сверху: «восстановление ленинских норм» казался всего лишь казенным жаргоном, насчет которого, впрочем, не очень хотелось брюзжать. Если вам именно так угодно называть возвращение сталинских узников из лагерей — да ради Бога!..

Обольщения властью не было — верней, если и было, то далеко не у всех. И если Ахматова называла себя «хрущевкой», то в очень узко-конкретном смысле и по предельно конкретному поводу. В благодарность за разоблачение Сталина, за открытые лагерные ворота. За реабилитированного сына.

Неужели из отстраненного, отчужденного далека и Анна Андреевна по одной лишь этой причине должна показаться — да, непризнанной, да, отталкиваемой, но союзницей власти?

Все-таки — вряд ли. Но о шестидесятниках нечто подобное говорится.

В не столь уж давней статье, написанной человеком, конечно в те годы не жившим сознательно, они были названы «последними романтиками». А самым первым среди этих последних — Никита Сергеевич Хрущев, собиравшийся совершить переворот в экономике, руководствуясь только нравственными, «романтическими» понятиями. В самой экономике ничего не смысля.

Так вот:

«Интеллигенция соответствовала своему вождю. (Своему — это сказано неспроста. — Ст. Р.) …Шестидесятничество выполнило социальный заказ времени, модернизировав одряхлевшую сталинскую утопию: она осталась социалистической по содержанию, став нравственной по форме».

И еще:

«Хрущев, как известно, не любил интеллигенцию и боялся ее. Разумеется, совершенно напрасно. Тому самый яркий пример — трагикомическая история с „Заставой Ильича“. Трудно себе представить более советский, более хрущевский, более коммунистический фильм, чем картина Марлена Хуциева. …Как отблагодарил его за это Хрущев, слишком известно».

Кому все-таки неизвестно, коротко поясню: шумным запретом фильма, который хоть и вышел время спустя на экраны, но изуродованным, под новым названием «Мне двадцать лет» и крохотным тиражом.

Видел ли Никита Сергеевич этот фильм? Сомнительно. Произошло же вот что.