Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали

Это говорит о себе Кавалеров. Это знал — о себе — Олеша, сделав нелепого, неприкаянного персонажа своим очевиднейшим двойником. А может быть, даже поместив себя самого под увеличительное кавалеровское стекло: герой понимает и то, чего в жизни, в быту «настоящий» Олеша не понимал.

Или не хотел понимать.

По свидетельствам множества очевидцев, он, служа в знаменитой газете «Гудок» (знаменитой тем, что в ней кормились одновременно Ильф и Петров, Валентин Катаев, Михаил Булгаков), гордился успехом своих вполне топорных стишков, которые печатал под псевдонимом Зубило. Тончайший стилист гордился стенгазетной сатирой, обличавшей беспорядки на железнодорожном транспорте.

Кавалеров ироничнее и проницательнее своего автора:

Теперь я пишу репертуар для эстрадников: монологи и куплеты о фининспекторе, совбарышнях, нэпманах и алиментах:

В учрежденье шум и тарарам,
Все давно смешалось там:
Машинистке Лизочке Каплан
Подарили барабан…

Ей-Богу, по уровню это ничуть не ниже многих шедевров Зубила. А тематика даже и побогаче…

Как бы то ни было, со своим двойником Олеша жесток. Тот влюблен в прекрасную девушку Валю, ревнует ее — бессмысленно и безнадежно, а его самого подстерегает совсем другой «сексуальный объект».

«Вдова Прокопович стара, жирна и рыхла. Ее можно выдавливать, как ливерную колбасу»…

Бр-р!

«Утром я застигал ее у раковины в коридоре. Она была неодета и улыбалась мне женской улыбкой. У дверей ее, на табуретке, стоял таз, и в нем плавали вычесанные волосы.

Вдова Прокопович — символ моей мужской униженности. Получается так: пожалуйста, я готова, ошибитесь ночью дверьми, я нарочно не запру, я приму вас. Будем жить, наслаждаться. А мечты о необычайной любви бросьте… Валяйте, а? Кровать у меня замечательная. Покойник на лотерее выиграл. Стеганое одеяло. Присмотрю за вами. Пожелаю. А?

…Я не пара тебе, гадина!»

Оказалось — пара. Хуже и омерзительнее того: Кавалеров не только брошен автором в постель к вдове Прокопович, но обнаруживает, что делит эту ужасную бабу с таким же изгоем и маргиналом, как он сам. Вот мазохистское осквернение кавалеровского эстетизма — лучшего, повторю, что в них было обоих, в авторе и его персонаже.

Как нравственная брезгливость хлюпика Мечика была лучшим в юном Фадееве. По крайней мере — необходимым. Была тем, что унизить и осквернить — гибельно для художника.

И страшно для человека, не до конца потерявшего совесть.

В воспоминаниях об Олеше на него обрушены водопады нежности и признания, как всегда запоздалых. Герой мемуаров — блистательный острослов, «ресторанный Демосфен», отнюдь не молчащий, как при встрече с Цветаевой в «Национале», а одаривающий собеседников мощными афоризмами или, что больше подходит словесным сражениям, разящими парадоксами:

«Один литератор, выпустивший много книг и имевший обыкновение резать в глаза пресловутую правду-матку, как-то сказал ему:

— Мало же вы написали за всю свою жизнь, Юрий Карлович! Я все это за одну ночь могу прочитать.

Олеша мгновенно ответил:

— А я за одну ночь могу написать все, что вы за свою жизнь написали!..

Говорили о другом литераторе, и кто-то напомнил французский афоризм:

— Его стакан мал, но он…

— Но он пьет из чужого стакана! — закончил Олеша».

Правда, рассказывающий это драматург Александр Гладков, книжник и эрудит, мог бы вспомнить, что афоризм: зато, мол, он пьет из своей посуды, задолго до Олеши был превращен в парадокс Жюлем Ренаром (дословно — вот запись в его восхитительном «Дневнике»: «Вилли: его стакан невелик, но он пьет из чужого стакана»).

Замечаю не скрупулезности ради (хотя почему бы и нет?), а чтобы сказать: остроумие всегда дитя контекста, совокупный плод среды или компании. Ему, в отличие от истинного творчества, не зазорно пользоваться чужим или искренне забывать, что оно — чужое. Поэтому довод: вот, дескать, как был неистощим творческий дух того-то или такого-то, даром что он так мало писал (бывает, и ничего не написал), — довод ложный. Что ж до Олеши, то его прославляемое остроумие — к сожалению, еще одно свидетельство распыления драгоценного дара.

Так или иначе, его мемуарный облик — впечатляющий. Сама его вечная бедность красочна и живописна. Запоминается, уж конечно, не скучная обыденность с ее унижениями в поисках мелких займов на выпивку или прокорм[1], а… Скажем, как Юрий Карлович с супругой Ольгой Густавовной, внезапно получив гонорар, сидят в цэдээловском ресторане, на столе коньяк с лимоном и черной икрой, а потом, по пути домой, Ольга Густавовна сует тридцатирублевки — те, давние, красные, крупноформатные — в открытые форточки полуподвалов. Нищие чувствуют себя королем и королевой.

И редко, редко — зато обжигая неожиданной правдой — промелькнет образ глубоко одинокого человека, потерявшего всё. Начиная с себя самого.