Самозванец и гибельный младенец

Домашний дедушка кашлянул. Промолвил скучно, на собеседника не глядя:

– Братика она тебе не родит, и не надейся. Если бы покойный Сопун, батюшка твой, Анфиску обрюхатил, она уже родила бы. Недели две уже, как опросталась бы.

– А тебе откуда сие ведомо? – сверкнул глазами Бессонко.

– Я же помню, когда твой отец сутками в корчме пропадал и как его мать твоя Марфа пилила. А время беременности – тоже мне премудрость! У лошадей одиннадцать месяцев – мне ли не знать? У людей меньше – девять месяцев, а в днях – так двести восемьдесят. Посчитай сам, что получается, если твой отец в последний раз ночевал в корчме на Купала, а по-поповски – на Усекновение головы Ивана Предтечи. Еще и потому я запомнил, что мать твоя, покойная Марфа, кричала на весь хутор, что в тот день надо было и над Сопуном усекновение произвести, да только не головы, а кое-чего иного. Ты уж прости, из песни слова не выкинешь…

– А ты уверен, Дедушка, что правильно подсчитал?

– Не веришь, считай сам. Завтра у нас, постой-ка… Завтра память мученицы Ирины.

– А откуда тебе ведомо, что парня родит, а не девку?

– Так как раз перед твоим приходом Спирька ездил в Путивль за повитухой, она и определила. Спирька для скорости нашу тройку запряг, а назад уже неудобно ему было медленно бабу везти, ну, она все в дороге и рассказала Спирьке. А лошадки наши тоже не дуры, такие вещи и они понимают… А еще знахарка предсказала, что своего молока у хозяйки не будет и подсказывала Спирьке, откуда кормилицу приглашать.

– Ладно, подождем, пока хозяйка разродится. Когда же оправится и станет за плиту, Спирьке станет полегче, и я смогу уехать. А тебя, Дедушка, я обязательно возьму, не бойся. Я ведь решил с собой доспех взять, а в него влезть без помощника совсем невозможно: кучу тесемок нужно завязывать.

Подумав, заявил старичок-домовой, что доспех есть вещь в бою полезная, и что к владельцу своему уж точно вызывает уважение, тут ничего не скажешь. Однако тот вражеский доспех, что свален в углу кладовки, следует сначала хорошо проветрить, а затем и почистить – песком, а потом мелом. В начале весны, когда листочки репы вылезли, додумалась наша Анфиска нарядить в доспех огородное чучело. Два-три дня доспех, гремя на ветру, исправно пугал воробьев, а потом Спирька застал на огороде проезжего купчину, которые уже принялся отвязывать поножи – и сумел от чучела отогнать, только когда на его крики Анфиска прибежала с мушкетом, хотя и незаряженным.

– А со шлемом от доспеха, – увлекся рассказом Дедушка, – вообще беда. Спирька, как вспомнит о нем, начинает материться. Ладно бы Христа и Богородицу костерил, а то и нашим почтенным богам достается. Говорит, рыцарь, хозяин доспеха, дал надеть шлем своему оруженосцу, а в того кто-то из наших метко стрельнул из пищали и тяжелой пулей втиснул забрало прямо в мозги. Дело было в сенях корчмы, оруженосец и на порог не успел выйти. Так рыцарь приказал Спирьке шлем с трупа снять и мозги из него вычистить. Представляешь, каково Спирьке пришлось?

– А я на его месте ответил бы: «Твой шлем, пане, – ты и чисти».

– И я бы отказался. А Спирька вообще не мужик, подкаблучник несчастный… От шлема и тогда еще воняло, когда уже зимой Анфиска решилась его приспособить к делу. Куры должны были начинать нестись, так Анфиска велела Спирьке еще раз шлем помыть, подмостить в него соломы и поставить в курятнике. Удивляюсь, как это Анфиска не придумала этот шлем вместо ночного горшка приспособить…

– А что такое ночной горшок?

Под вечер, уже в закатных лучах солнца, прихромал к конюшне пан Рышард, учить русского звереныша фехтованию. Впрочем, звереныш уже и слово «фехт'oвачь» выучил, и в благородном искусстве правильно владеть саблей сделал явные успехи. Кроме того, успел научиться кланяться старшим и дамам, изящно и ловко, как шляхтичу положено.

Вначале они, как обычно, завязали друг на друге завязки и ремешки – панциря на Бессонке, итальянской стальной кирасы – на пане Рышарде, потом надели на кончики сабель деревянные пробки; те, впрочем, после первых же выпадов и защит соскакивали. Затем отдали друг другу честь, вытянувшись в струнку и взяв сабли подвысь – и начали кружить по двору под поощряющий лай Найды и под жадным взором Домашнего дедушки: тот, на чердаке конюшни, не отрывался от своей щели, пока учение, оно же и забава, не заканчивалось, а учитель и ученик не валились тут же на вытоптанную траву. Отдышавшись, начинались они обсуждать урок, а Дедушка, выхватив из ножен свою саблю, принимался прыгать по хлипкому полу чердака, пытаясь повторить увиденные трюки.

На сей раз пан Рышард заявил:

– Почти все ты хорошо усвоил, остался у нас только прием, которым саблю у зазевавшегося противника выбивают. Не нравится мне, правда, что не умеешь ты толком наступать и отступать в рубке, но тут моя нога виновата…