Самозванец и гибельный младенец

Прибежал Спирька с мешком соломы, вместе с Рысем приподнял Бессонко легкую, почти невесомую Анфису над кроватью, пока Спирька выдергивал из-под нее постель, и без того безвозвратно испорченную кровью, а повитуха рассыпала по кровати солому. Когда стихла суматоха, наклонился над роженицей Бессонко и снова услышал вроде как сухой шелест:

– Все, что имею, то есть корчму и двор, все запасы, платье и деньги готовые, я завещаю сынку моему, пока безымянному… А ты, Спирька, проследи, чтобы его окрестили по дедушке, Иваном… Опекуном же до восемнадцатилетия сына моего назначаю вот его, Бессонка, которого прошу окрестить (передай, Спирька, отцу Федоту) вместе с моим сыночком Иванушкой… Ты, Бессонко, должен был пойти в отца своего, в Сопуна, а тот был мужик честный… И вот еще что… Добре было бы, если бы ты столько же денег и добра передал уже взрослому сынку моему, сколько от меня нынче получил – а не выйдет в наше тяжкое время, то как уж выйдет… Только не обижай его…

Чмоканье у окна прекратилось. Покосился туда Бессонко и ахнул внутренне. Ибо перестал сосать рожок младенец и вроде как прислушивается к шепоту матери.

– А ведь сынок твой на ус мотает твои слова, Анфиса, – усмехнулся парень робко.

– Показалось тебе… Несмышленыш он еще у нас… Попу Федоту, как приедет, полтину дай за похороны мои да за два крещения… Будет носом крутить, накинь два гривенничка – и достаточно с него. Только угости по высшему разряду… Спирька, слыхал? Вина наливай самолучшего, любит батюшка это дело… И вот что, Спирька, отпускаю я тебя… На третий день после крещения маленького можешь идти на все четыре стороны… Отработал ты свой долг покойному моему муженьку… А, коли захочешь, оставайся, и тогда бери у Бессонка в год полтину за свою службу… Скажите мне оба, что поняли…

– Чего там, тетя Анфиса, понял я…

– Я за тебя теперь, госпожа ты моя бесталанная, буду вечно Господа Бога молить…

Страдалица замолчала, видимо собираясь с силами.

– Ты давай, говори! – прикрикнула на нее повитуха. – Силы из тебя вместе с кровью-то уходят, красавица ты наша. Заснешь, и не заметишь, как.

– Да ладно уже… меня пугать… И без того трясусь, как овечий хвост… Раньше ведь никогда еще помирать не доводилось…

Повитуха только отвернулась сердито, а Бессонко был удивлен, что умирающая еще способна, оказывается, осмеять свой страх.

– Теперь ты, Рысь, послушай… Так и быть, прощу я тебе долг… И вранье твое тебе прощу, будто вот-вот тебе из Познани все зажитое подвезут… Ты только отработай управителем в корчме сколько понадобится, пока… Пока вот он, Безсонко, не возвернется… Стряпуху найми добрую, ей полтины в год достаточно будет… Тебе плату кладу семь гривенников в год, да на всем готовом… Присмотришь за Спирькой, чтобы не воровал, а он за тобою присмотрит… Чтобы ты добро моего сыночка… Часом чтобы не проиграл…

– Дзенкую бардзо, алэ ж маешь опекуна для того, пани Анфиса, – поклонился печальный, глаза на мокром месте, пан Рышард.

– Для сына Сопуна у меня другое будет поручение… А теперь выйдите все… И ты, Варварушка, выйди… Отдай рожок вот ему… Бессону… У нас с ним тайная будет беседа…

Поджав губы, положила бабка Варюта спеленатого младенца возле правой руки роженицы, а рожок ткнула в руки подростку. Малец уставился на него умными глазками и перевел взгляд на рожок.

– Нех тебя примет в теплые объятия свенты Микула, – сказал Рысь на прощанье, а Спирька только крякнул и рукой махнул.

Итак, все вышли, только Домашний дедушка, оставаясь в образе кота, а любопытства своего природного не оставляя, терся об ноги Бессона. Анфиска же все молчала и даже глаза прикрыла. Наконец, зашелестела снова.

– Нет, не твой братик… Но я хотела, чтобы ты стал сладенькому моему… Названым братом стал… Маленький – точно картинка, с его величества снятая… С его величества царевича Димитрия намалеванная… Даже и бородавочка на том же месте… Царевич был его отец… При таком сходстве отец от сына не откажется… Прошу тебя, именем отца твоего Сопуна… Прошу тебя разыскать царевича и сказать ему, что у него есть сынок Иванушка… Но сперва спрячь малыша… Москва, она большая… Найдешь, где младенца укрыть… И если только обрадуется царевич и захочет видеть Иванушку… Тогда только…

Тут замолкла, и глаза ее снова закрылись. Бессонку показалось бы, что потеряла она сознание, если бы не чувствовал, с какой силой Анфиска стремится донести до него что-то очень для нее важное. Наконец, открыла она глаза и показала ими направо. Губы страдалицы шевельнулись, и он не услышал даже, а угадал: «Ключи… Под подушкой…». Удивительно, однако и младенец покосился своими глазками-бусинками влево от себя, туда, куда показывала беспомощная его мать.

Закусил губу Бессонко и сунул левой рукой под подушку, а там нащупал и вытащил осторожно связку ключей. Показал их Анфиске, и у той глаза засветились радостью, а малый, тот вроде бы и засмеялся, хоть и зазвенели ключи разве самую чуточку. Поистине, не надо было и уговаривать Бессонка, чтобы полюбил он по-братски Анфискиного сыночка!