Самозванец. Кровавая месть

Однако недоумение русалки оказалось столь непритворным, что хозяйка принялась расспрашивать ее, выслушав же последний ответ, задумалась. Потом сказала:

— Видно, и в самом деле, если ты не пьешь ничего, даже и воды, то тебе оно просто не нужно. И не ешь… То-то ты такая чистенькая! Надето на тебе все чужое, вонючее. А вот от личика твоего и рук пахнет одной только хвоей и свежестью… Но все же я хотела бы убедиться. Ты не могла бы раздеться, подруга?

Зелёнка кивнула деловито и принялась стаскивать шубу. Когда осталась в одной бледнозеленой своей рубашке, развела беспомощно руками:

— А дальше и не знаю как быть… Я рубаху никогда не снимала. Похоже, что в ней и родилась.

Анфиска-шинкарка заменила лучину в светце, подождала, пока в каморке посветлело, и решительно повернула русалку к лучине.

— А теперь попробуй поднять подол. Как, не больно? Ну тогда не бойся, еще выше. Так-так… Можешь опускать. Знаешь, внешне у тебя все там как у обычной бабы.

— Тогда ты вот что, Анфиска. Ты давай расскажи мне о том, что делается между бабой и мужиком. Только подробнее, чтобы мне понятно было, неопытной девице. И покажи тоже.

— Ну, одной мне показать будет трудновато, — хохотнула хозяйка. — Или хочешь, чтобы я Спирьку позвала? Мой дармоед небось только о том и мечтает! Да ладно уже, подружка моя зелененькая, ложись сюда ко мне под одеяльце, а то еще простудишься в одной рубашке…

Русалка как раз сверлила зелеными глазищами подругу, соображая, нет ли какой коварной ловушки в ее приглашении, когда снизу донесся стук и громкие голоса. Чьи-то сапоги прогрохотали по лестнице, на верхнем жилье стукнула дверь…

— Что-то рано сии постояльцы решили ко мне наведаться, — прошептала Анфиска-шинкарка. — Знаешь ли, давай-ка лучше будем с тобою одеваться…

Корчемницу подвело распространенное среди красивых женщин обыкновение преувеличивать свое значение в жизни окружающих их мужчин. На самом деле иноземцы-супостаты подняли шум, собирались не к ней, а в сени, сопровождать отряженного на разведку старого Тимоша. Спьяну пан Ганнибал расщедрился настолько, что позволил оруженосцу надеть на себя и свою собственную кирасу. Однако Тимош наотрез отказался облачаться, пока не исповедается и не получит облатку.

Отец иезуит немедленно отвел старика в дальний угол, побубнил немножко, а потом и Тимош, в кои-то веки снявший вечную свою шапку-магерку с облезлым пером и оттого непривычно светивший лысиной, принялся, опустив голову, в свою очередь гундосить, словно отчитывался, как подумалось пану Ганнибалу, о покупках на базаре перед рачительной пани Геновефой. Пан Ганнибал сглотнул комок, застрявший в горле, и отвернулся: не набожность Тимоша его умилила, а воспоминание о супруге, которую он, похоже, обрек уже на нищету.

Наконец раздалось довольно громкое «Ego absolvo te!»[9], и Тимош, приняв в рот облатку и натянув шапку, принялся возиться с доспехом. Немец, уже подготовивший к бою свой мушкет, любезно согласился помочь ему с завязками. Пан Ганнибал попросил у Тимоша самопал, сам поджег фитиль от свечки и вручил оружие сопротивлявшемуся монашку:

— Держи, святой отец, на прицеле сего плюгавого схизматика, чтобы не вздумал удрать и унести вино!

— Боюсь я, пане ротмистр, — заговорил вполголоса отец Игнаций, с опасением поглядывая на самопал, — что подобное оружие наших покойных спутников и даже один мушкет пребывают теперь в руках вражеских.

— А ты не бойся, святой отец, — ухмыльнулся пан Ганнибал, сбрасывая ножны со своего палаша, — если ружья попали к русским дикарям, те смогут их пустить в ход разве что ухватив за стволы, как железные дубины. Ну, панство, все готовы?

И старый ротмистр, взяв подсвечник в левую руку, концом палаша откинул крючок и молодецким ударом ноги распахнул дверь в сени. Оказалось, что сени пусты, а под входной дверью чернеет лужа крови. Тимош принялся громко читать «Pater noster», а пан Ганнибал поставил подсвечник на бочку и перекрестился.

— Неважно, что здесь произошло, — прошептал он. — Тимош, вперед!

Во дворе Сопун стряхнул легкую дрему, толкнул локтем отца. Тот встряхнулся и принялся растирать пальцы правой руки. Тут дверь корчмы распахнулась, а отец с сыном дружно склонились над своими пищалями.

Тимош, наверное, рассчитывал сбежать с крыльца и залечь в темноте, однако застрял на крыльце: оказалось, что и снаружи на крыльце кровавая лужа, которую старый оруженосец не смог уже перешагнуть, а вступить в которую решился не сразу. Зато стрелки, укрывшиеся за повозкой, увидели перед собой его силуэт на фоне освещенных свечкой сеней.

Тотчас громыхнули два выстрела, один погромче, и мгновенно раздался сильный короткий стук. Тимош рухнул в дверях, прямо в темную лужу, а пан Ганнибал, изрыгая страшные ругательства, отбросил палаш и втащил своего оруженосца в сени. Подхватил с полу скользкий от крови арбалет и выстрелил навскидку, мгновенно выбрав правую из двух мерцающих в темноте красных точек.