Самозванец. Кровавая месть

Еще в школе отцы иезуиты научили его сдерживать природные позывы, однако не после же ноябрьской ночевки в холодном шатре и чуть ли не прямо на промерзшей земле… Снаружи было еще темно, но во тьме сновали поляной черные тени, ржали лошади. Когда некрасивый юноша отдал дань природе, ему стало еще холоднее, словно выпустил он накопленное под ковром тепло, и парадный алый плащ, накинутый на его плечи Молчановым перед входом в гетманский шатер, оказался как нельзя кстати.

Шатер был набит военными людьми в доспехах, цепляющих друг друга саблями, однако они, завидев державного юношу, потеснились, освобождая ему путь в середину, к горевшим там, на столе, свечам, еще прежде, чем раздался запоздавший возглас:

— Панове! Его царское величество!

Поляки отсалютовали некрасивому юноше, выхватив сабли из ножен и подняв их подвысь, стрелецкие головы и казаки поклонились средним русским поклоном. Он обнялся со всеми, начав, конечно же, с нареченного тестя пана Ержи Мнишека, и, как всегда, преодолевая неохоту, — с князем Константином Вишневецким, деятельным и верным своим сторонником, да вот беда: князь Константин — родной брат магната, у которого будущий царевич мыкался слугою. На любезности времени явно не оставалось, однако, чтобы показать свою осведомленность и заботу о людях, некрасивый юноша спросил:

— А где славный атаман Корела?

— Андрюха уже под лагерем, государь, убирает дозорных, — прогудел атаман Скибка.

Он кивнул, сделав умное лицо, хотя ничего не понял.

— Прошу ваше величество к карте, посмотреть диспозицию.

Это голос капитана Гонсевского, самого толкового из польских военачальников. Оную диспозицию сей капитан, конечно же, придумал, хоть гетманской булавой величается толстый Мнишек.

Юноша-полководец ошибся: не стол это посредине шатра, а изрядный барабан. Он покрыт той самой картой, склеенной из двух больших листов бумаги, на первый взгляд, затейливо вымазанных в грязи, на бумаге — подсвечник на три свечи.

— Вот он, лагерь противника, ваше величество! — ткнул умница Гонсевский пальцем в середину листа, в совершенно заумные квадратики и закорючки, покрытые каплями воска, и продолжил быстро, скорее даже нетерпеливо: — Вчера на заре князь Федор Мстиславский привел под Новогородок главное московское войско, отряженное против тебя, — ни много ни мало восемьдесят тысяч стрельцов, конных дворян и оным услужающих. Нас тут, тебе сие ведомо, и пятнадцати тысяч не наберется. Понятно, что мы, заранее осведомленные разведчиками и московскими перебежчиками о подходе князя Мстиславского, осаду города сняли и из своего лагеря отступили. Отошли в полном порядке, с пушками, сюда, в лес. Москали же в Новогородке не смогли бы все поместиться, поэтому заняли и достроили наш лагерь на месте сожженного Басмановым посада. Теперь мы нападем на них, спящих, ударим неожиданно, и действовать будем в нашем лагере, известном нам как пять пальцев…

— Послушай, пане Александр, это ты же все придумал, верно? — и в ответ на кивок Гонсевского: — И пан гетман, паны ротмистры и славные атаманы твою задумку одобрили? И войско уже, как мне доносят, выступило?

— Ты же видишь, дорогой зятек, — ответил вместо молодого капитана Мнишек, — что все ротмистры и атаманы здесь. Если Ты отменишь наступление, они остановят свои роты и курени. Мы все помним, за кем в нашем войске последнее слово.

— И вот вам мое слово, благородные мои рыцари и славные атаманы! — тотчас же вскричал некрасивый юноша. — Скачите в свои роты и отряды и поступайте так, как распорядились пан гетман и пан капитан! Выступаем немедленно, чтобы застать московитов еще сонными! А Ты, пане капитан, объяснишь мне свою задумку по дороге.

Топая сапогами, звеня доспехами и саблями, толпа военачальников покинула шатер. У барабана остались стоять Мнишек, князь Вишневецкий, капиганы Гонсевский и Сошальский, за спиною государя — Молчанов.

Юноша-полководец оглянулся на полог шатра. Показал подбородком па Молчанова:

— Вот, панове, мой начальник тайной службы. Осведомляю только вас. С паном Михалом все ли знакомы?

Поляки кивнули, Мнишек — последним.

— Тогда не будем терять времени. Вперед, панове! Пане Сошальский, Ты со своими драбантами усиливаешь роту капитана Гонсевского.

— Но, государь…

— Меня, панове, будет охранять моя счастливая судьба!

Гонсевский взял было со стола карту, вытащив из-под подсвечника, потом скомкал и бросил на землю. Пояснил уже снаружи — скорее рассеянно, чем почтительно:

— Ах, да будет известно твоему величеству, что хорошо управляемое войско напоминает мне часы: когда их заводишь, они идут исправно, если их кто-нибудь пе разобьет. А тому, кто завел часы, остается роль наблюдателя.

— Коня мне! — воскликнул некрасивый юноша и, уже в седле, обратился к Гонсевскому: — А как в ночном бою наши станут отличать своих от чужих?

— В безлунную ночь биться невозможно, иное дело — на рассвете. Наши должны были обвязать себе левые руки белыми рушниками. Однако многие приказом пренебрегли: либо не имеют полотенец, либо белыми их утирки уже не назовешь.