Самозванец. Повести и рассказы

Ася дрожала, но на сердце ей было очень хорошо. Георгий на руках вынес нее к шоссе, дальше она шла сама, лишь слегка опираясь на его руку. Шли они в глубину парка.

— Что же теперь? — спросила она, когда они вышли к беседке.

— Теперь ты станешь моей женой, родишь мне детей, и мы будем радоваться каждому новому дню.

— А где мы будем жить?

— В доме у озера.

— Это далеко?

— Близко. Теперь — близко.

— Это и есть смерть?

Георгий рассмеялся.

— Это жизнь, — сказал он. — Смерти никакой нет. Я проверял. Идем же...

Горлица, проснувшись на ветке липы, спрыгнула на Асин подоконник и перепорхнула на спинку кровати. Голова, которую она прятала под крылом, оказалась маленькой головой женщины с коротким каре каштановых волос. Ни к кому не обращаясь, она сказала:

— Говорят, у людей, читающих подобные истории, рождается вторая душа, причем она гораздо старше первой. Схоласт Иоким Потоцкий утверждает, что это происходит из-за стремления к совершенству. Но мне кажется, причина в другом...

Когда последнее слово отзвучало, я потер глаза. Я находился в беседке один, и только вдали, в мутных сумерках, исчезал, покачиваясь, чей-то силуэт.

— Позвольте, позвольте... — забормотал я и бросился этот силуэт догонять.

Принадлежал силуэт Диделю-птицелову. Когда я поравнялся с ним, птицелов скосил глаза, чирикнул щеглом и вдруг скакнул в сторону. Из-за дерева он лукаво глянул на меня, запыхавшегося, прижался щекой к коре, так что его нос стал похож на сучок, и вдруг пропал. Только нос-сучок остался, словно рос тут всегда.

«Изумительный вечер выдался», — подумал я. Мне было уютно.

ГАБА И ЕГО НОСОРОГ

Когда мне было четырнадцать лет, у меня была замечательная подруга. Ее звали Аида.

Всякий, кто бреется с тринадцати, у кого в четырнадцать были мутные глаза, мокрые усы и прыщи, — поймет меня. Ибо я влюбился, встретив в школьном коридоре новенькую из параллельного класса.

Аида была эфиопкой, всего на четверть — по дедушке. Дедушка в генетическом смысле был могуч. Аида унаследовала кожу сливового цвета, а глаза диковинного разреза поблескивали влажно, когда усопший старик выглядывал в мир сквозь них.

Дедушка помогал Аиде по-своему. Бывало, что ее оскорбляли. Дедушка тогда потрясал ассагаем и топал ногами, распевая нечто громкое и страшное. Кроме Аиды и меня, этого никто не слышал.

Аида, впрочем, научилась обходиться без дедовской помощи. Что-то в ней было необъяснимое, чего другие не выносили — поэтому ее только дразнили. Никто не дернул ее за волосы и ни разу не бросил ей в спину грязной тряпки для протирания доски. Аида стремительно шла по коридору — сквозь. Состояла она вся как бы из недорисованных штрихов. Сравнение с пантерой не годилось — скорее на жирафиху она была похожа. Наш учитель по литературе тоже так думал. Посреди гудящего улья, между партами, тоскуя он поглядывал в окно, а Аида, опаздывавшая на свой урок, — цок-цок — бежала по коридору. Литератор всегда догадывался, что это именно она, — он раздавливал пальцами мелок, вздыхал, бормотал в усы о далеком озере Чад и глядел на нас с ненавистью. Ему очень хотелось проткнуть указкой самого наглого сопляка, а остальным проломить черепа.

Мы с приятелем, Жориком Берадзе, долго гадали — кому из нас достанется новенькая. Но Жорик, по зрелому размышлению, переключился на толстую татарку Эльвиру и достиг, по его словам, немалых успехов. А я боролся, болтаясь между вожделением и страхом — ассагай дедушки страшил меня.

Жила Аида по соседству, в нашей махалле. Завоевания демократии еще не докатились до ташкентской окраины, и по своей махалле можно было передвигаться свободно даже по ночам, без велосипедной цепи под рукавом.

С Аидой мы частенько встречались у ворот лепешечника, на улице Риштан. Лепешечник этот до последнего замешивал тесто на кислом молоке, а не на воде, чем и прельщал клиентуру. (Конкуренты распускали слухи, что в банку с закваской раздаивается супруга лепешечника.)

Горячие лепешечные колеса скатывались в авоську. Я смущенно двигал руками, Аида поднимала бровь дугою и пожимала плечом. Дедушка грозил, завывая басом. Улица Риштан, присыпанная белой пылью, выносила меня к дому. В волнении я обрывал и жевал виноградные усики.

Так продолжалось до конца учебного года. Но в июне дедушка ненароком отлучился, и я поцеловал Аиду в плечо.

Это случилось во дворике бабки-спекулятнки. Там продавались сигареты. Иногда там же мы с Берадзе брали литр сухого белого вина, от которого болели виски и кололо в горле. Под покровом ночи пробирались мы в этот заветный дворик. Трехрублевки пропотевали в кулаке. Усатый, толстый Джахангир, сын старухи, следил за порядком — дом стоял на границе сразу трех махаллей, и между покупателями бывали стычки. Джахангир возлежал на топчане, кушал курагу и слушал по радио бесконечные «усуль-макомы».

Летними вечерами Аида предпочитала ходить босая, как и многие женщины ташкентских задворок. Асфальт к вечеру остывал и не пачкал ноги.