Самозванка. Кромешник

Но призрак покачал бесцветной головой:

— Я не привидение. Просто дух.

— Всего-навсего, — Фладэрик подошёл поближе. — Ты выглядишь неважно, дух Адалин, — заметил он не без иронии.

— Да, — согласился тот. — И это не предел. Ты убил лихо?

— Кажется. — Упырь устроился на сундуке. От попыток разглядеть кафтан или черты лица боль в голове нарастала, резало глаза, а в ушах шумело. — Мне лучше не приглядываться? — догадался Адалин.

— Ты смотришь в Кромку, а она — в тебя. Сам реши, — дух развёл руками. Пергаментное лицо морщилось, переползало сороконожками теней, а чёрные провалы глаз затягивали взгляд воронкой. — Ты учинил разгром, мальчик, — в пыльном голосе звучало осуждение.

— Старался, — скромно подтвердил Упырь. — Не думал, что найдётся зритель.

— Я могу восстановить замок, — предложил дух равнодушно.

— В ответ, конечно, ты захочешь?.. — Фладэрик намеренно не окончил фразы и вопросительно вскинул подбородок. В исполинском жерле очага с треском и шипеньем догорали остатки резных ножек. Прелагатай пожалел, что не захватил ещё дров. В зале холодало. И воняло склепом.

— Ничего, — отрезал дух. — Хотя немного крови бы не помешало. Я рад, что ты убил тех тварей.

Старший Адалин подумал, что чересчур устал. Вытянул ноги, привалился спиной к стене и бросил без обиняков:

— Где Ойон? Где… все? И чьим лицом прикрылся запустень?

Дух скорбно покачал головой, сложил у груди старческие, пятнистые кисти. Склепный дух усилился. Теперь к нему отчётливо примешивались нотки ладана и мирры.

— Большое зло здесь приключилось, — плотоядно улыбнулся дед. Раздвоенный язык вновь мелькнул между бескровными губами. — Очень большое зло.

— Говори, дух, — распорядился Адалин и потеребил серьгу. — Только, по возможности, короче и по делу.

Дух кивнул.

— Старика-Ойона убили помощник оружейника со своею девкой, — начал он крайне деловито, без тени должного трагизма. — Потом воспитателя твоего, старого Мейнарта, на цепь посадили, зарезали кухарку, конюших и псарей. — Фладэрик невольно хмыкнул. — Егерей, что не в отъезжих жили, потравили, сожгли межевой острог. Остальная дворня поддержала предприятие. Потом явился запустень. Сожрал сперва хозяина, а там, его лицом пользуясь, и прочих «домочадцев». Потом подъел собак и лошадей.

— Потрясающе, — скрипнул челюстями счастливый наследник. — Ойона с Мейнартом похоронили?

— Обоих съели, — пожал плечами пергаментно невозмутимый дух. — Упыри ж.

— Окаёмы82, — буркнул старший Адалин, растирая лицо. — Как же я устал…

— Устал? — Бездонные глаза как будто заблестели. — А кто, по-твоему, во всём этом виноват?

— И кто же? — криво выскалился Упырь.

Дух ожиданий не обманул:

— Не ты ли сам, вот здесь же, в этом зале…?

— Молчи, — помертвел физиономией старший Адалин.

— А ведь отец тебя предупреждал… — Сухие губы тоже искривило подобие оскала. Глаза загорелись, как два каганца. — Ты, мальчик, всегда был самовольным. И всё, произошедшее здесь — твоя вина.

— Да вот ещё, — небрежно хохотнул Фладэрик, пытаясь схорониться за насмешкой. Не вышло. Дух говорил правду. И правду эту прелагатай знал.

— Тебя предупреждали, — напомнил призрак глухо. — Но я повторю. Повторю речь твоего батюшки, здесь же, в этих самых стенах произнесённую. Потому что, как видишь, всё сбывается по сказанному им.

Фладэрик прикрыл глаза: память, неумолимая, жестокая и неотступная, жгла сердце раскалённым добела тавром.

— Род Адалинов почётен и древен, испокон веку он служил долине Олвадарани и госпоже Каменной Розы. Многие столетия входил в число Благородных родов Долины как опора престола Её Величества. Никто из твоих предков не запятнал себя бесчестием.

Или просто на том не попадался, переиначил на свой лад старший Адалин, но перебивать не стал.

— Твои предки чтили закон и уважали обычаи. За что Королева и пожаловала в незапамятные времена Найдэрику Верному титул и домен.

Фладэрик покивал. Эти радости в него вбивали в детстве с особым тщанием и изредка тычками.

— Скорбен дом тех, над кем простёрлось проклятье бесчестия. Нет хуже преступления, чем запятнать имя предков. И проклясть свой род. — Дух развёл руками. — Я вижу твоё сердце, мальчик. Оно отравлено гордыней. Сила твоя стала жестокостью, а смелость превратилась в бесстыдство. Напрасно ты счёл, будто произнесённое здесь, в стенах наследного поместья, на обагрённой жертвенной кровью, завещанной тебе земле, канет без последствий. Твой батюшка — да хранит в мире его покой вечная слава — был добр. Он простил тебя и твою горячность. Он любил тебя и уповал на твою мудрость. И он по мягкосердечию своему и по чрезвычайной любви к тебе ошибся.

Упырь слепо таращился в вечность. Вечность не реагировала. Как и жуткий дед с горящими глазами.