Самозванка

Первым опытом на этих подмостках был Уильям Шекспир. Как и всякий уважающий себя режиссер, Василий Тертышный репетиции начал с финальной сцены. Кузнец Ермола, щедро обмазанный сажей (дорогой грим, выписанный с оказией из Лондона, решили приберечь для премьеры), протянул свои лопатообразные ручища к крепкой шее местной Дездемоны и громовым голосом воскликнул: «Молилась ли ты на ночь, Ефросинья?» Фроська тогда сползла под лавку, игравшую роль кровати, корчась от приступов смеха.

Когда во второй попытке кузнец, назвав ее Дезросиньей, смущенно признался, что «эти клятые немчурские имена он ни в жисть не упомнит», режиссер засел за рукопись. Сочинять сценарий новой пьесы на местный лад. С учетом имеющегося актерского материала. Так и Юльке досталась роль. Не главная и молчаливая. Без реплик.

– Юленька! – Взволнованный шепот вернул ее к реальности. – Тебе пора в гримерную. Не забыла – твой выход во втором акте?.. – Льстиво заглядывая в глаза, режиссер торжественно пообещал: – А в следующем спектакле я тебе дам главную роль.

Пятерня растопырилась лягушачьей лапкой и плавно, постепенно ускоряясь, начала движение по направлению к упругому мягкому месту. Юлька холодно взглянула на своего барина и предупреждающе цыкнула. Смущенно закряхтев, Тертышный торопливо спрятал шкодливую ручонку за спину.

Быстро переодевшись в сценическое платье и с помощью доморощенной гримерши уложив волосы в причудливую прическу, она принялась наблюдать в щелочку кулис за разворачивающимся действием. Уже через несколько минут все стало ясно – более бездарного спектакля Юльке видеть не доводилось. Ни в одной из жизней.

Режиссером Тертышный был неплохим, можно даже сказать талантливым, но вот сценарист из него получился никудышный. Бездарный. Приторная мелодрама с унылым вялотекущим сюжетом и глупыми напыщенными репликами в устах актеров оказала на публику усыпляющее действие. Дамы лениво отгоняли вездесущих мух цветными веерами, украдкой позевывая и сонно хлопая ресничками, а их кавалеры к середине первого акта громким шепотом принялись обсуждать виды на урожай и сводки с фронтов русско-турецкой войны. Разве что свиста с галерки не наблюдалось. Надо полагать, за отсутствием оной.

Провал был полный.

Словно в тумане, следуя подсказкам суфлера из «ракушки», отыграв свою роль, Юлька с трудом дождалась антракта. Занавес опустился под аккомпанемент разочарованного гула. На режиссера жалко было смотреть. Он даже руки не заламывал – просто ходил по сцене с потерянным видом, шаркая ногами по дощатому настилу, натыкаясь на серые булыжники и не обращая внимания на испуганно скучившуюся в углу актерскую труппу.

– Не убивайся ты так, Василь Михалыч. – Юлька легонько щелкнула по поникшему плечу режиссера, стряхивая невидимую пылинку. – Жизнь-то на этом не кончилась.

Тертышный поднял на нее страдальческий взгляд и несчастным голосом произнес:

– Что ты понимаешь в этом? Для меня – это жизнь… – Он обвел сцену дрожащей рукой. – А все, что там, за кулисами… нескончаемый пресный театр с бездарными актерами.

– Возьмешь новую пьесу, прорепетируем.

– Да кто ж после такого ко мне приедет? – обреченно помотав головой, режиссер тихонько всхлипнул. – Дня не пройдет, как вся губерния смеяться будет.

Гнетущая тишина повисла над сценой. Молчали актеры, судорожно икал в кулак суфлер, лишь мухи беззаботно жужжали да заблудившийся шмель басовито гудел с едва заметными нотками недовольства. Тоже, видать, не пришелся по нраву спектакль.

– Отпускную дашь?

Вопрос прозвучал резко, как щелчок пастушьего кнута.

– Ась? – беспомощно захлопал глазами барин.

– Побожись, что дашь вольную… спасу я тебе премьеру.

Под требовательным, спокойным взглядом своей будущей примы режиссер невольно поежился.

«А вдруг не врет? – Искорка безумной надежды затлела во мраке угасающей души. – Вдруг чудо явит неземное?»

Мысли путались в голове, судорожно цепляясь за призрачный шанс.

– Все, что пожелаешь! – глотая слова, хрипло выдавил он и размашисто перекрестился: – Перед Христом Богом клянусь!

– Ну смотри, барин! – с сомнением протянула Юлька.

– Слово дворянина! – уже твердо ответил Тертышный. – А что ты задумала?

– Фроська! – Оставив без внимания вопрос, она поманила пальчиком главную героиню провальной постановки. – Живо отыщи мне скомороший наряд… – и вполголоса добавила: – Ну Анька, не подведи – текст за тобой. С остальным сама управлюсь.

Когда занавес поднялся, перед почтенной публикой стоял самый настоящий скоморох: в широкой рубахе, таких же широких штанах, заправленных в сапоги, в залихватски сдвинутом набекрень колпаке и с обаятельной улыбкой до ушей. Дождавшись тишины, он негромко начал:

– В давнюю пору это было, еще до Рюриковичей…

Гости примолкли, обмениваясь недоумевающими взглядами. Невесомый шепоток удивления падающей листвой зашелестел по зрительному залу.

– Верьте аль не верьте, а жил на белом свете Федот-стрелец, удалой молодец. И призвал его к себе как-то грозный царь-батюшка.