Самсон. О жизни, о себе, о воле.

– Нет, – покачал я головой.

Минуты две мы помолчали, думая каждый о своем.

– За что тебя так менты уделали, брат?

Я задумался. Действительно, за что? И тут в моей голове всплыл недавний разговор с Ермаком, который предупреждал меня и всех остальных о том, что наступают далеко не лучшие времена. Тут же мне вспомнилось его предупреждение о всевозможных ментовских прокладках, которые они могут подстроить. Я повернул голову и внимательно посмотрел на своего соседа. «А не специально ли тебя сюда посадили?» – подумал я про себя, а вслух ответил:

– Пока сам не знаю, за что, но, думаю, позже они сами объяснят. А тебя за что? – тут же спросил я у кавказца.

Помолчав немного, сокамерник повернул голову и, скрипя зубами, выдавил из себя:

– Мне легавые изнасилование двенадцатилетней девочки шьют. С такой поганой статьей больше суток в камере не живут…

Судя по реакции Биджо, который сразу отвел свой взгляд в сторону, на моем лице после его признаний отразилось именно то, что и должно было отразиться на лице любого нормального человека – презрение. Презрение к подонку, совершившему одно из самых гнусных преступлений – изнасилование малолетней девочки. За такую делюгу изверга не просто опускали, а каждодневными избиениями и истязаниями либо просто лишали жизни, либо заставляли самого полезть в петлю. Подобные ЧП даже не считались чем-то из ряда вон выходящим, так как и менты, и арестанты относились к таким уродам одинаково.

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – глядя в стенку, с болью в голосе прошептал кавказец. – Но Бог тому свидетель, я не заслуживаю твоей ненависти. И если я прикасался к этой девочке, то лишь для того, чтобы погладить по голове или поцеловать в щечку перед сном… Меня подставила ее мать. А ее заставили менты. Эти псы поганые долго не могли придумать, как достать меня, и наконец нашли самый циничный способ. Один опер придумал, как меня можно не только посадить за решетку, а уничтожить полностью. Причем чужими руками. Не веришь, да, Самсон?

Я смотрел на грузина и пытался понять, кто же он на самом деле. С одной стороны, если бы он был подсадной уткой, то придумал бы какую-нибудь другую историю, но уж никак не про изнасилование малолетки. Да и внешне он был не похож на насильника, которых мне нередко приходилось встречать по первому сроку. В нем чувствовалась человечность и воля. А такие люди на подобное не способны. На тот момент я уже мог разбираться в людях.

– Я тебе не судья, Биджо, – после продолжительного молчания ответил я.

Я знал, иногда случается, что малолетние шлюхи затягивают мужиков в постель, а потом грозят написать заявление об изнасиловании. Но чтобы такое вытворяли в двенадцать лет, слышать не приходилось.

Своими словами я дал ему понять, что пока не верю ему до конца, а значит, буду относиться соответственно. В тюрьме это называется поставить человека под сомнение. Когда у кого-то выявляется какой-нибудь «косяк» по жизни, но человек не хочет этого признавать, то до полного выяснения его ставят под сомнение. Это, конечно, не значит, что человек переходит в касту чушкарей или опущенных, но все же многие предпочитают не общаться с ним, полагая, что дыма без огня не бывает.

Биджо долго смотрел в стену, а потом сказал совсем не то, что я ожидал услышать. Медленно подбирая слова, он начал рассказывать свою историю:

– Я, брат, бродяга по жизни. И одиночка. У меня свой мир и свои законы. Мне сорок два года. Ни одного дня в своей жизни я не ишачил на государство. Нет, я, конечно же, уважаю авторитетных людей и воровской закон и всегда старался жить по понятиям, но все же оставался одиночкой. Два раза сидел от звонка до звонка. В общей сложности восьмерик. Первый раз пять, и потом еще трешку за карман. Вышел два года назад. Случайно на улице познакомился с одной женщиной. Ее зовут Людмила. Шел как-то ночью и слышу шум, крики. Оказалось, двое залетных гопстопников решили сумку у нее тиснуть, а там вся зарплата. Я к ним, хотел по нормальному побазарить, объяснить, что не ту приперли, богатых надо на гоп-стоп ставить, – а они в бутылку полезли. Один из них нож достал и стал меня им пугать – мол, шел бы ты куда подальше, мужик. Ну а у меня со здоровьем всегда все в порядке было. Свои восемь лет по большей части спортом в лагере занимался, так что справиться мне с этими залетными не составило никакого труда. Правда, ножом они меня все-таки зацепили. Не сильно, но крови было много. Вернулся назад, сумочку отдал. Людмила, как увидела кровь, вцепилась в меня, говорит, никуда не отпущу, пока не перебинтую, – медсестрой она оказалась. Я, разумеется, не возражал.

Я слушал кавказца и все больше понимал, что этот человек не мог решиться на то, что ему шили менты. Опять мне вспомнились слова Ермака о том, что менты могут пойти на самые гнусные подлянки; видимо, Биджо был одним из тех, от кого они решили избавиться подобным образом. «Интересно, что они мне хотят предъявить?» – подумал я про себя, смотря на кавказца, который тем временем продолжал: