Самурай

Цвёл жасмин, земля отдыхала от дневного зноя, из распахнутых окон общежитий доносились весёлые голоса и музыка. В тени деревьев впервые целовались влюблённые, бренчала гитара, а по асфальту, в темноте алей, цокали каблучки одинокой красотки, спешащей на свидание: сладкие и неповторимые мгновения юности.

Опьянённые летом и красным вином и мы сидели тесной компанией на любимой скамейке, и рассуждали о вечном. О Модильяни и Цветаевой, о чёрном квадрате и всё бездарном, что стоит на пути у гениев. Ставили кресты на устаревших догмах и воспевали всё новое и смелое. Молодость… Как она порой категорична. Летели камни в адрес всего ненастоящего и помпезного, досталось и Пушкину, что стоял у главного входа. Тут-то и появилась загадочная личность неопределённого возраста и места жительства, в помятом пиджаке и шляпе, что с удовольствием утолила жажду из нашей бутылки.

Возникнув неожиданно из темноты закоулков институтского двора, где ютился древний одноэтажный каменный барак с длинным общим коридором, она и поведала ту самую, свою правду, проливающую свет на мою историю.

Было это после войны, когда строился второй корпус педагогического института. Тогда по улицам города колоннами и под конвоем водили пленных японских солдат. В своё время это явление породило множество самых нелепых и «страшных» историй, особенно среди детей; сейчас никому и в голову не придёт, что послевоенный Хабаровск во многом обязан своим обликом именно этим невольных людям.

Однажды к начальству строительства обратился один такой пленный офицер, который неплохо говорил по-русски. Предложение его, наверное, не могло не удивить. Знакомый с русской литературой, он предложил украсить фасад главного корпуса, построенного ещё до начала войны, памятником, и лучше всего, по его мнению, для этого подходил образ Пушкина. Этот японский военнопленный сам разработал картон и макет будущего монумента. Всё это он должен был проделать в немыслимо трудных условиях, в которых тогда находились пленные. Знакомый с технологией изготовления скульптуры, он сам активно участвовал в работе: вылепил из глины основу, обклеил бумагой, после чего глину выколотили. В результате получилось папье-маше, которое поместили в яму с опалубкой, и засыпали землёй, чтобы её не раздуло при формовке бетоном. Поразительно то, что заниматься этим он мог лишь в нерабочее время, в основном тёмное время суток, хотя, этому, вполне, могли быть и другие объяснения. Но труднее всего поверить в то обстоятельство, при котором занесённый волей судьбы военный человек, по сути, враг, не только смог проявить свои физические и духовные качества на благо другого народа, но и продемонстрировать глубокие знания и любовь к русской культуре.

Тогда, в поисках справедливости, я рассказывал эту историю всем подряд, но вместо понимания, в лучшем случае, встречал лишь равнодушие.

А ведь и правда! До чего устроен русский человек, со своей вселенской открытостью и доверчивостью, готовый приобщаться к чужой культуре, и не ценить своей. Не зная подлинной истории своего народа, он готов то последнее, что у него есть, – память о прошлом – раздать по крохам другим, в угоду своей щедрой натуры, а потом вновь приобретать, но уже втридорога.

Так и я, взволнованный историей случайного человека, не способный на критический анализ, поверивший какому-то бродяге с полуслова, готов был отдать имя и славу нашего искусства неизвестному военнопленному, кого, возможно, и в природе–то не было.

Но удивительная история эта заставила по-новому увидеть прошлое, узнать его не глазами кинематографа, а через документы и архивы, которые так не любят открывать для общего доступа. К примеру, известные скульптуры львов, что когда-то украшали вход в центральный парк культуры и отдыха в Хабаровске, а вместе с ними и те, что «лежат» неподалёку от Детского парка, тоже изготовили пленный японцы, и об этом, разумеется, не принято говорить во всеуслышание, но это исторический факт.

В то время на Дальнем Востоке было огромное количество японских военнопленных, и все они трудились, вместе с русскими людьми, поднимали разрушенную экономику страны. Очень много их умерло от голода и холода в сырых землянках и нетопленных бараках. Своих-то не щадили, а что говорить о врагах, пусть даже бывших.